Злой

— Прошу садиться, пан, — пригласила хозяйка. — Вы, пан, настроены космополитично или, может быть, предпочитаете национальное? — спросила Олимпия, подходя к шкафу. За открытыми дверцами его виднелись бутылки, как в небольшом баре.

— Люблю всё национальное, — ответил Гальский. — Для варшавских условий вы, пани, хорошо живёте.

— Что из того, — вздохнула Олимпия. — Этот дом всё равно снесут. Придётся ликвидировать и свою квартиру, и магазин. А в Варшаве становится всё труднее найти развалины, которые можно было бы отремонтировать с помощью частной инициативы, — усмехнулась она.

Олимпия вынула бутылку. Дорогая старка сверкнула жёлтым блеском.

— Кто это? — спросил Гальский, подходя к большому, как шкаф, радиоприёмнику с адаптером. На приёмнике стояла фотография в бронзовой рамке. Гальский указал на мужчину в довоенной форме улана с красивым заурядным лицом.

— Мой муж, — непринуждённо ответила Олимпия и потянулась к фото, стоявшему на одной из полок. — Это тоже мой муж, — добавила она, держа в руках портрет какого-то пана с породистым худым лицом и глазами закоренелого пьяницы.

— Постойте! А как же сейчас с этими мужьями? — спросил Гальский.

— Никого нет. Остались только воспоминания. — Олимпия подняла вверх рюмочку со старкой: — За здоровье моих мужей, юноша, согласны?

Они выпили.

— Не понимаю, — откликнулся Гальский. — Может, вы как-нибудь поточнее определите своё семейное положение? Не хочу быть навязчивым, но мне очень интересно.

— Первый муж забыл обо мне в Англии, где оказался сразу же после сентября. Второй слишком часто забывает о моём существовании здесь, в Варшаве. И поэтому его тоже нет в моей жизни.

…Олимпия улыбнулась.

— Я покажу вам, пан, ещё одно фото, очень важное, самое для меня важное.

Она выдвинула ящик письменного столика, извлекла оттуда фотографию и подала её Гальскому. Это было уличное фото, судя по одежде, сделанное, в ещё в начале оккупации. Олимпия, лет на пятнадцать моложе, чем сейчас, в короткой модной тогда и высокой шляпке, демонстрировала миру победную улыбку и красивые, стройные ноги.

— Прекрасное фото, — неуверенно заявил Гальский, не зная, что сказать.

— Важное, — повторила Олимпия, — очень важное фото. В тот год я впервые поняла своё назначение в жизни. В начале оккупации я начала торговать, и это было моё истинное призвание. Только успехи в торговле стали для меня важны. Люди из моего окружения говорят, что у меня исключительный ум для торговых дел, некоторые даже утверждают, что я — гений коммерции. Я богата, но не в этом дело. Меня интересуют не деньги, а процесс их накопления, достижения. Страсть к торговле — движущая сила моей жизни.

— За торговлю! — провозгласил Гальский, поднимая рюмку. «Любопытно, — подумал доктор, — красивая жена кавалерийского офицера с инстинктами Вокульского[2]». — Я никогда не имел ничего общего с торговлей, — добавил он, — если не считать шкаф, который достался мне два года назад в наследство от дяди, пришлось продать эту вещь и, кажется, меня обманули. Поэтому я исполнен удивления и зависти к вашему гению, пани.

Он начинал ощущать в груди приятное тепло алкоголя. Всё казалось необычным, интересным, восхитительным.

— Почему, когда мы танцевали, вы спросили, мужествен ли я? — вдруг вспомнил Гальский.

Щёки Олимпии порозовели от водки. Гальский впервые заметил едва уловимое замешательство на её лице. Она подошла к радиоадаптеру и поставила пластинку. Зазвучал низкий голос Зары Леандер, исполнявшей немецкую песню.

— Какое противоречие, — сказал с тихой усмешкой Гальский. — Минутой раньше вы говорили о торговле…

— Вовсе нет, — ответила Олимпия, остановившись перед ним, стройная, высокая и красивая, — никакого противоречия. Эти вещи прекрасно дополняют друг друга. Впрочем, — она наклонила голову, избегая его взгляда, — я знала, что вы, пан, сейчас именно это скажете, — и потому вы так сильно мне нравитесь.

«Вот так удар, — подумал Гальский. — Берегись, парень, сейчас начнутся важные дела».

— Что всё это имеет общего с моим мужеством? — спросил он тихо.

— Имеет.

Внезапно она оперлась ладонями на его плечи и поцеловала в губы.

— … Слушай, — повторил Гальский, — почему ты хотела знать, смелый ли я?

— Хотела, но уже не хочу. Знаю, что смелый.

— Как же увязать опасения относительно моей смелости с твоим поступком в «Камеральной»? Ты же знаешь, как называется в Варшаве такое поведение?

— Знаю, — спокойно ответила Олимпия. — Не забывай только, что в личных делах я веду себя так, как мне нравится.

— Хорошо. А теперь ответь мне на другой вопрос.

— Да?

— Кто этот пан со смуглым лицом, с которым ты была?

— Почему ты об этом спрашиваешь? Разве я интересовалась, кто та молодая хорошенькая блондинка, которую увели у тебя из-под носа в «Камеральной»?

— Это совсем другое. Не забывай, что мы в Варшаве и у нас с тобой разное положение. Не представляю, как отнесётся тот пан к твоему поступку, который, несомненно, заслуживает наказания.

— Пустяки, — перебила его Олимпия. — Ты себе не представляешь, насколько мало это меня интересует.