Злой

Мехцинский — сжавшийся, напряжённый, охваченный жаждой боя — всё отступал назад, словно разгоняясь для прыжка. Пассажир, куривший сигарету, встал и отбросил окурок. Он был худощавый, небольшого роста. Из-за полумрака и сильного качания вагона, который всё время сотрясался и шатался из стороны в сторону, стирались детали его фигуры; оставался лишь силуэт: невысокий, полный какой-то неистовой энергии, гибкий и грозный.

Он сделал шаг к Морицу и громко сказал:

— Вы, пан, лучше отстаньте от меня, хорошо?

В зелёных глазах Мехцинского сверкнуло бешенство.

«Боится! — мелькнула мысль. — Боится! Меня! Пятьдесят тысяч! Сто тысяч! Кудлатый меня озолотит! Буду в Варшаве первым!»

— Я погашу твои белые глазища! — вне себя от ярости заорал он. — Задую эти бандитские фонари! Кудлатый заплатит!

Он молниеносно откинул корпус назад и, не замахиваясь, коротким движением ноги нацелился в живот противника. До сих пор в карьере Морица не было случая, чтобы после такого точного удара человек не скорчился бы на земле со стоном — достаточно садануть каблуками по глазам и горлу, и всё закончится самым жестоким образом. На этот раз вышло иначе. Тот, кому предназначался удар, неуловимым движением отклонился на какой-то миллиметр — и ботинок Морица рассёк воздух. Мориц отскочил, как кот, и вновь очутился перед этими страшными белыми глазами.

— Оставьте меня в покое, слышите! — крикнул белоглазый, и Сюпка задрожал, объятый страхом с головы до пят. В этом голосе слышались угроза и отчаяние, безграничное, необъяснимое отчаяние, исполненное какой-то жуткой тайны. Но Морицу снова показалось что белоглазый боится. Неимоверно быстрым движением он выбросил вперёд правую руку, целясь в голову врага, находившуюся сейчас в сантиметре от стальной рамы багажной сетки. Гениальный удар, лёгкий и быстрый, как мысль, продуманный и безошибочный: голова врага должна была удариться о стальной крюк и бессильно упасть, как окровавленный шар. Однако сам дьявол сидел в человеке с белыми глазами! Налетев стальной прут, кулак Мехцинского обагрился кровью. Человек с белыми глазами подступил к Морицу и железной хваткой схватил за куртку; на его правой руке сверкнул великолепный бриллиант.

— Не буду тебя здесь бить, слышишь! — крикнул он. — Помни! Но если встречу третий раз, то… — в его голосе слышались такое отчаяние и страдание, что Морица вдруг охватил страх. Не помня себя, не чувствуя боли в разбитой руке, он дёрнулся, как насмерть испуганная птица, и вырвался из рук неизвестного. Поезд быстро приближался к Восточному вокзалу. Мориц отскочил назад. Сюпка с душераздирающим криком скатился с полки вниз. Тёмная фигура в глубине вагона метнулась вперёд, котелок покатился по дороге, зонтик отбросило в сторону.

Человек с белыми глазами, словно ракета, метнул вперёд. Тёмная фигура сплелась с Сюпкой в один к, бок, с воплями катившийся к выходу.

— Тормози! — заорал Сюпка.

Человек с белыми глазами последним прыжком прорезал воздух. Поздно! Как раз в этот момент пневматические двери раздвинулись с обеих сторон вагона, и ослеплённый страхом Мехцинский как сумасшедший бросился влево, прямо под колёса Гданьского экспресса, въезжавшего на станцию. Раздался жуткий крик. Сюпка повис на тормозе, и весь вокзал загрохотал от сигналов тревоги.

Человек в тёмной одежде, с разорванным воротником, с румянцем на жёлтых щеках, прыгнул в тёмное разветвление рельсов Восточного вокзала. Спеша, словно в лихорадке, рыскал он среди паровозов и вагонов, в толпе, окружившей место, где произошёл несчастный случай, в вагонах и на перроне. Ничего не обнаружив, человек в тёмном вернулся в электричку, забрал котелок и зонтик и проскользнул мимо Сюпки, уже окружённого милиционерами и агентами железнодорожной охраны. В такой спешке неизвестный не заметил человека в соседнем вагоне, всем своим видом выражавшего безграничное отчаяние и боль. Человек прятал лицо в ладонях. Его правую руку украшал великолепный бриллиант, который переливался всеми цветами радуги, отражая огни на перроне.

Апрельский вечер в Скаришевском парке был полон мелодий и запахов. С прудов тянуло горьковатой свежестью, на скамейках кое-где сидели пары. Из городка аттракционов на Зеленецкой доносились обрывки музыки и возгласы на качелях; кусты и аллеи парка вслушивались во вздохи и шёпот.

В глубине парка сотни лет росло огромное старое дерево с могучими корнями. Его широкого, покрытого мхом ствола, казалось, не коснулась весна; только высоко-высоко, на упругих ветвях, зеленели молоденькие побеги, обещающие превратиться со временем в пышные зелёные вершины. В этот вечер около старого дерева остановились трое плечистых угловатых подростков в дешёвых пиджаках. Все трое говорили хриплыми голосами, движения их были неуверенными.

— Знаешь, Стасек, — сказал один из них, — стоило бы организовать эту небольшую иллюминацию.

— Стоило, — поддакнул Стасек. — Где горит, там голова не болит.

— Не в том дело. — откликнулся третий, — но фейерверк будет как куколка. Я уже давно положил глаз на эту трухлятину.