Змеелов

— Вот мы и в государстве Чал! — наливая в пиалушку этот мутноватый, жидко изливающийся напиток, провозгласил Самохин. Он осторожно приблизил к губам пиалушку, испил, страшась, коротко сглотнув, и замер, ожидая мгновенной смерти или мгновенного исцеления. Но не случилось ни того, ни другого.

— Пейте, пейте, я раздобыл для вас изумительный чал, наисвежайший, от самой красивой верблюдицы! Мне позвонили из Ашхабада и дали указание. Во-первых, показать вам все перспективные курортные места, во-вторых, обеспечить любым транспортом, включая вертолетный, в-третьих, наладить снабжение чалом. Я решил, что «в-третьих» важнее, чем «во-первых» и «во-вторых», ибо через желудок проходят все караванные тропы. Пейте, пейте, наш уважаемый Александр Григорьевич! Смелей, это не девушка! Чал не обманывает!

Кудрявый, весело кругоголовый человек, не шибко молодой, но молодоглазый и улыбчивый, все эти слова произносил с напором, раскатывая в них «р» и сглатывая «л», отчего слова как бы выпархивали из его сочных, смугловато-красных жизнелюбивых губ. Он их встретил в аэропорту, этот человек, торжественно представившийся заведующим всей культурой города порта Красноводск. Он их и сопроводил в лучшую гостиницу города, — а была ли тут другая? — разместил в лучших номерах, в люксах, разумеется, явно проявив душевную тонкость, ибо и шефу и его помощнику он добыл одинаковые номера. Но тут сыграла роль мгновенная симпатия, которую взаимно ощутили друг к другу и он, и Знаменский, совпали их улыбки и отворились их души. Самохин же был сановен, мало доступен, изнутри надут. Роль играл. Нравилось ему быть начальником. Но чал смягчил его. Все-таки врачеваться же сюда прибыл, а врачуясь, мягчают.

— Почему, дорогой Меред, вы особенно подчеркнули, что чал от красивой верблюдицы? — спросил Самохин, еще разок коротко сглотнув. — Разве это имеет значение? — Он поставил пиалу, начал вслушиваться в себя, замерев, полузакрыв глаза.

— Громадное! Наигромаднейшее, уважаемый Александр Григорьевич! — Меред не позволил себе улыбнуться, только на Знаменского скосил лукавые глаза, приятельски чуть-чуть ему подмигнув. — Красивое только и лечит! Возьмем, к примеру, ту же девушку… Какая разница, в конце концов, какое у нее лицо? Если вдуматься! Но мы тянемся к красоте, ибо это главный закон гармонии. А гармония, не мне вам объяснять, уважаемые москвичи, главный закон жизни. Я правильно говорю?

— Вы где учились, Меред? — смеясь, спросил Знаменский. — Не на философском ли факультете?

— Выше, выше поднимайте, дорогой Ростислав.

— Может, в академии общественных наук? — спросил Самохин. — У нас? В Москве?

— Выше, выше поднимайте, уважаемый Александр Григорьевич!

— В инспектуре ЦК? — спросил Самохин, повнимательнее глянув на Мереда.

— Это, конечно, совсем высоко! — Меред почтительно свел ладони. — Но я еще выше учился.

— Ну, брат! — радуясь этому веселому малому, наиграл изумление Знаменский. — Разве есть что выше?

— Есть, дорогой! — Меред выждал, округлил глаза, таинственно понизил голос. — Я у жены учился. И учусь. А она у меня секретарь обкома. — Он развел руки, уронил голову. — Вы знаете, что это за наука — каждый день, каждый день, каждый день? И ночью тоже! Нет, это вам не академия общественных наук! Что академия?! А вообще-то я окончил семилетку и курсы киномехаников.

— Так, так, очень забавно излагаете, — сказал Самохин и позволил себе улыбнуться, тем более что чал, который он потягивал, кажется, начинал завоевывать его доверие. — А теперь определим нашу программу. Я бы хотел прежде всего встретиться с руководством.

— Прежде всего мы встретимся с шурпой, — сказал Меред и молитвенно повел носом. — Слышите благоухание? Несут! Шурпа — это суп, где встретились барашек и козленок. Какой там суп! Это — блаженство! На три пальца огненного жира! Под шурпу можно выпить бутылку водки и никто не заметит, что ты пьян!

— Три пальца жира?! — ужаснулся Самохин.

— А для начала икорка паюсная, рыбка горячего и холодного копчения… Все наше, все дарит нам Седой Каспий! Прошу!

Две официантки с двух подносов сгружали на стол пленительнейшую еду, эти дары Седого Каспия, разом смешавшие свои царственные запахи. Официантки действовали быстро, споро, отмелькали их полные руки, и женщины удалились, отмелькав внушительными бедрами, а на столе, на скучной только что скатерти возникла скатерть-самобранка с яствами.

— Прошу! Скромный завтрак… — Меред даже голову свою круглую и кудрявую вобрал в плечи, таким скромным считал он свое угощение. — На скорую, как в России говорят, руку… Вам что налить, Александр Григорьевич, «кубанскую», «столичную»?

— Но я страшусь жира! Какая там водка?! — Бедный Самохин утратил всю свою сановность. — Мне бы творожку немного…

«Смертельно больной старик…» — вспомнились Знаменскому слова Ашира. И вспомнилась расплавленная площадь перед аэровокзалом, на которой померещился Ашир Атаев. Померещился, не явился. А они вот здесь, слуги его затеи. И чал на столе. Но еще и эта еда замечательная, которая старику страшнее яда.