Змеелов

— Чал все снимет, — сказал Меред. — А страшиться надо только змеиного укуса и предательства друга.

— Из лекций жены? — спросил Знаменский.

— Н-е-е-т! Это народное. Жена меня учит марксизму-ленинизму.

— Да?! — оживился Самохин. — А! Икорки я все же отведаю! Но копченостей — ни за что! И не упрашивайте! Это главные мои враги!

— Главные наши враги — сомнение в своих силах и робость при исполнении желаний! — провозгласил Меред. — Так выпьем же, друзья, чтобы эти враги никогда не мешали нам в ответственный момент!

— Шутник вы, шутник, я гляжу! — Самохин судорожно тер ладони над столом, не решаясь и уже почти решаясь протянуть руку к чему-либо из этих яств. — А! Рюмочку я все же выпью! Крохотульную!

— Чал все снимет, — сказал Меред.

— Да, обучен ты совсем не худо, — сказал Знаменский. — И все жена?

— Зачем про жену спрашиваешь? Нельзя спрашивать про жену! Нет, это еще до нее. Киномеханик — тоже наука. Везде свой человек. Даже грабитель в пути не остановит. Он знает, что человек везет фильм к чабанам. Я прошел большую школу, друзья. Потому я такой веселый, что я такой ученый. А жена, что жена? Я — несчастный человек. Я не могу вас пригласить к себе домой. В туркменском доме хозяин муж. А как я, скажите, могу быть хозяином в своем доме? Нет, конечно, не совсем несчастный человек, но все-таки я немножко неудачно женился. Меня оправдывает только то, что тогда она была всего лишь инструктор райкома комсомола. Выпьем, дорогие москвичи! Мои заботы — не ваши заботы!

— Александр Григорьевич, вам не стоит, пожалуй, — сказал Знаменский, глядя, как мучается старик.

— Да, да! Вы правы, правы! — Самохин отдернул от рюмки руку. — А вы пейте! Пейте! Я хоть посмотрю! Мне легче делается, когда смотрю, как пьют. Будто сам пью! Эх, рыбки золотые, подружки мои заклятые!‥ Отгулял, отгулял…

— Слово даю, я не враг вам, чал все снимет, — сказал Меред. — Но лучше не пейте, если не верите. Без веры ни в чем нет радости. А мы давайте выпьем, Ростислав Юрьевич! Какие у вас часы замечательные! «Омега»! Не люблю дорогие вещи. Жена говорит, что дорогая вещь хуже аркана.

— Это из уроков марксизма-ленинизма? — усмехнулся Самохин.

— Именно! У меня замечательная жена! Но я несчастный человек… Поехали!

Они вдвоем выпили, разом опрокинув рюмки, а Самохин схватил свою пиалушку с чалом и стал пить, судорожно глотая. Бедный, бедный старик… Он вдруг вскочил, бодро объявив:

— Идея! Пойду, вздремну часок. Хоть и недолог был полет, но перепад давлений ощутим. К морю спустились, как с горы. Всего часок, и я буду, как огурчик. — Счастливый, что может улепетнуть от этого стола, где все будто помечено было для него скрещенными костями и черепом, Самохин даже помолодел, уверенными стали его движения. — А графинчик с чалом прихвачу. И малюсенький кусочек икорки. Что еще? — Глаза его всматривались и меркли, всматривались и меркли, всюду натыкаясь на скрещенные кости и череп. — Все! Долой соблазны! — Он подхватил графин, пиалушку, отмахнулся в последний миг от тарелки с икрой и бодро, прямо держась, важно ступая, отбыл.

— Долой соблазны… — Меред долгим взглядом проводил старика. — А если их долой, так зачем тогда жить? — Меред перевел свои навыкате глаза, веселые, смеющиеся, на Знаменского. — Зачем, спрашиваю? Ешьте шурпу, дорогой. Ее надо горячей есть. Все надо горячим есть, что снято с огня, и все надо горячим ощущать, что сжал в ладонях… За соблазны! Чтобы не убегать от них! Никогда! До последнего вздоха!

— Где я? В Грузии? — Знаменскому было легко с этим человеком, у которого уже и седина пробилась в крутых завитках его смоляной шевелюры, которому и жилось, наверное, не просто, томил его этот перепад высот в семейной жизни, но веселость жила в нем не наигранная, приветливость была в нем от души.

— Ты в Туркменистане, дорогой! Про Грузию почти уже все известно, землю роют, чтобы еще что-нибудь узнать. Про нас еще почти ничего не знают. Мы загадочный народ. Ты в ссылке у нас? Ну, ну, я знаю. Нами получены все сведения — и о Посланнике этом больном и о тебе. Иначе нельзя, вы будете у самой границы. Так вот, ты пока в ссылке у нас. Много русских, еще до революции, так попадали к нам. И многие, очень многие не умели нас понять. Они считали дни, чтобы уехать. Они жили у нас с полузакрытыми глазами. Что можно разглядеть такими глазами? Зной! Песок! Скорпионов и змей! Но те, кто приехал жить, а не отбывать срок наказания, те начинали любить эту суровую землю, нас, туркмен, начинали любить. И понимать! Мы заслуживаем открытого сердца. Ты как к нам приехал, отбывать или жить?

— Вот и ты, Меред, взял меня за руку и повел, — потускнев, сказал Знаменский. — Все меня учат, все меня учат… Что ж, заслужил. Поделом. А я думал, ты веселый человек, Меред, без учительских этих ноток. Сказалось все-таки влияние жены? Ее наука? Выпьем-ка лучше, раз перешли на «ты». Вот за это и выпьем.