Змеелов. Книга вторая

По ходу дела оказалось, что наш кишлак, как и любое людское поселение Мургабского оазиса, обладает богатой древней историей. У окраины поселка у дороги, среди древних развалин, высилась куча камней. Напротив — другая. И каждый туркмен проходя мимо плевал туда и кидал в кучи камень или комок земли.

Когда я первый раз увидел такое, то решил, что туземец обнаружил змею. Я рьяно бросился к аборигену Востока и закричал:

— Стой! Не убивай! Я сейчас поймаю ее!..

У кого что болит…

Но туркмен, не обращая на меня никакого внимания, шустро подбежал к другой куче камней, на другой стороне дороги, и с прежней яростью метнул в нее уже чуть ли не целым сырцовым кирпичом.

Я ринулся туда, ко второй груде камней, но змей и там не было. «Так в чем же дело? Почему так темпераментно ведет себя этот незнакомец?» — подумал я.

Я подошел к нему и, указывая на груду кирпичных обломков, спросил:

— Там — змея? Да?

В ответ туркмен решительно затряс головой, отчего вздрогнули и зашевелились кудряшки на его папахе. На вид мужик прост как сатиновые трусы, явно любит пожрать, грубоват, и до кучи, наверное, еще и сексуальный маньяк.

— Йок, йок. Нет, нет! — сказал он тоном, не терпящим возражения. — Там зимья нет. Там — женьчинь. Плохой, плохой!..

«Плохой женьчинь». А, может, это женьшень? Но причем тут женьшень да еще плохой' — стоял я и мысленно старался разобраться в значении слова «женьчинь». Но как ни бился, ничего у меня не вышло. Тогда за разъяснением я обратился к незнакомцу. И для него такая задача оказалась не из легких. По-русски он понимал не лучше, чем я по-туркменски.

И все же «общий язык» мы нашли. В основном он состоял из мимики и энергичных жестов, каких-то первобытных выкриков и бессвязных словосочетаний. Однако даже с помощью такого «языка» мы разобрались во всем до конца. Как я понял, мне была рассказана красивая местная легенда о шахской дочери — печальная легенда о любви и преступлении.

Дело было так. Окунувшись в очарование Востока, представьте себе, что степной маяк — мавзолей султана Санджара, груды битого кирпича, тишина, обнимавшая безлюдную степь — исчезли.

Мы в далеком прошлом. Вместо этого поднялась новая крепость — твердыня, застроенная глиняными хижинами ремесленников, добротными домами торговцев и чиновников, каменными дворцами военной и феодальной знати, соборной мечетью с высоким стрельчатым входом, сверкавшей яркой лазурью куполов. Прямой, как перст, минарет, украшенный разноцветными изразцами, высоко уходил в небо.

Вдоль узких кривых улиц, по арыкам струилась вода. Деревья шелковиц смыкали над ней свои густые кроны.

Древний город был полон муравьиной суетой. Куда-то спешили нищие, калеки, чиновники, богачи. Ехали конные, запряженные в арбы ослы. Кое-где в ремесленных мастерских слышались удары молота о наковальню, пахло углем и железной окалиной. Перед харчевнями дымились узкие жаровни, на которых с треском и шипеньем жарился бараний шашлык. Густой синий чад, разносившийся отсюда, вызывал у прохожих неукротимый аппетит.

В центре города красочно пестрела людьми и товарами базарная площадь, с утра до вечера гудевшая, как улей.

Широким зеленым кольцом вокруг города обвивалось его предместье. Здесь в глинобитных домишках ютились те, кто выращивал хлеб, фрукты, виноград, овощи. Там же, находились караван-сараи, склады для купеческих товаров и воинские казармы.

В один из прекрасных дней с купеческим караваном Гусейна Новбари в благословенную Аллахом чужую столицу прибыл странствующий монах — дервиш. Это был молодой красивый человек с лицом открытым и загорелым, оживленным блеском больших карих глаз и очень белых ровных зубов.

Скромное, но весьма чистое одеяние монаха составляли голубая чалма, темно-серые узкие брюки, белая рубашка, поверх которой был надет коричневый жилет. На левом боку, на медной цепочке дервиш носил большую экзотическую раковину, покрытую черным лаком и предназначенную для подаяний.

С тех пор на базарную площади в городе, где целый день толпился народ, каждое утро приходил и дервиш Муса. Он медленно продвигался по базару и громко пел стихи из священного корана. Тот, кто слушал его, вряд ли понимал их значение, но в протянутую руку Мусы нет-нет да и ложились медные монеты. Получив вознаграждение за песню, дервиш опускал деньги в раковину и снова принимался петь.

В это время в саду, среди роскошных цветников шахского дворца, скучая от безделья, целыми днями задумчиво бродила юная дочь шаха Зульфия. Тонкая, стройная, в полупрозрачном розовом платье, она сама была как свежий, едва распустившийся бутон хорасанской розы. Зульфия рассеянно следила за полетом бабочек, порхавших над цветами, прислушивалась к гудению взлетевшего шмеля и вспоминала поэтические строки, написанные в ее честь придворными льстецами.