Змеелов. Последний переулок

— Молодость в гости к нам! Прошу, ребятишки! Аня… Анюта… — Он взял ее за руку, повел, только на нее и глядя. А Геннадий побрел следом, как на поводочке идя вслед за хозяевами, которые просто забыли о нем, только что помнили, но вот — забыли. Если не тявкнет, не напомнит, то и ошейник не снимут.

Вошли в сени, защелкал Рем Степанович замками, а Аня, пока он был занят, все-таки вспомнила про Геннадия, улыбнулась ему — молодая молодому, сняла ошейник, сказав:

— Гена, а я тебе рада.

— Правда, славный парень? — спросил Рем Степанович, распахивая дверь. По-моему, мы подружились. Правда, Гена? Прошу!

Они вошли в кухню, в мир этот блестящий, где все было так приспособлено для радости, для веселого обжорства, для роздыха, выпивки накоротке с друзьями. Журчала тихая музычка, тепло мерцал экран, отгораживающий окно от переулка, светился высоко в углу экран телевизора. В белом кухонном кресле, закинувшись вольготно, — но ноги все-таки на стол не положил, не в США все-таки, хоть и кухня, как у миллионера, — сидел некий лысый мужчина, некий человек, призванный Ремом Степановичем для обещанного «дыма коромыслом». Мужчина вскочил, зорко воззрился бедовыми глазками на Аню, узнал, изумился, восхитился, влюбился, покорился и рабски припал смеющимся ртом к ручке.

— Так это же… Это же… Ну, Рем Степанович, для Анны Луниной… Откуда? Как посмел? Как удалось? Ну, повелительница, я украду сегодня ваше сердце с помощью своего обеда!

— Знакомьтесь, друзья. Карикатурист-профессионал, но и повар-профессионал. Утверждает, божится, что был поваром первой руки аж в самом «Метрополе».

— И в годы его расцвета! Когда мясо было парным, баранина вчера еще мэкала, а поросята хрюкали за минуту до духовки. Платон Платонович, и к тому же Платонов. А все-таки не верю своим глазам. Она! Смею лицезреть! Ручку протянула! Не верю! Мистификация! Шутят над стариком!

Платон Платонович был действительно немолод. Но так изнутри весел, такой воистину был милый и компанейский — не притворялся, не наигрывал, а таким и был, — что все тут, в этой кухне блестящей, зажило иной жизнью, по правде жизнью, заискрилось не вещицами, а весельем. Был он наипростейше одет, в легоньких штанцах, в каких-то из прошлого сандалетах, в рубашонке навыпуск, что слегка укрывало обширный его живот. Руки у него были сильные, чистые, именно поварские руки.

— А вы, молодой человек? Паж? Персональный телохранитель? И, разумеется, воздыхатель?

— Геннадий я, — сказал Геннадий.

— Это уже много. Не все, но много. Платон и Геннадий. Сошлись два имечка философических. А то — Рем! Что такое — Рем? О ты, волчицею вскормленный! Геннадий… Это, кажется, не шибко счастливый, но порядочность гарантирована. Вы кто у нас? У Рема Степановича обыкновенных людей не бывает. Какой-нибудь чудодей-гонщик, пожиратель рекордов? Угадал?

— Угадал, угадал, в точку, — сказал Рем Степанович. — Геннадий, пошли пошепчемся.

В гостиной, когда затворил, сведя створки, дверь, Рем Степанович отпустил себя в тревогу, ему сейчас легче было жить в тревоге, чем прикидываться веселым.

— Нашел Белкина? Говорил с ним?

— Да. Обещал разузнать. Меня подрядил в помощь. По вашему методу.

— То есть?

— Ну, вызывать там кого-нибудь, идти впереди. Ведь меня не знают.

— Что же, ну что ж.

— Уговорились завтра встретиться.

— Завтра? Что же, ну что ж. Завтра — это ведь воскресенье. А понедельник лишь послезавтра. Не скоро! Послезавтра! — Рем Степанович рывком развел створки двери. — Итак, друзья, Платон Платонович закатывает нам обед!

Они вернулись в кухню.

— Я — Один, я — Вотан поварского дела! — втолковывал там Платон Платонович Ане, тесня ее, размахивая руками. — Я шаман, если хотите! И не только в поварском деле, уверяю вас! А, это ты, Рем?! И что тебя носит туда-назад. Шептались бы там, не мешали бы нарождающемуся чувству. Ну, ну, не бледней, не отниму женщину. Ты не меня бойся, ты его бойся, этого несчастненького Геннадия. О эти нынешние молодые! Для них нет ничего святого! Они начинают есть, хлопнув сперва рюмаху, а это кощунство, это попрание всех вкусовых законов. Язык онемевает от спирта. Он делается одеревенелым. Нельзя так, нельзя! Сперва возьми кусочек семужки, затем… То же самое и с женщинами. Хвать и в кровать. Спирт! Между тем… Нет, женщина друга для меня лишь символ. Увы! Между прочим, Рем Степанович, я заглянул в твои холодильники. Банки, жестянки. Этикетки! Фу! Из этого консервата невозможно сделать порядочный обед. Ничего натурального. Приказываю: сперва — на рынок. Благо он у тебя рядом. Кто пойдет?

— Может, сам и сходишь? С Геннадием? — Рем Степанович привычно полез в задний карман, добыл оттуда, что пальцы ухватили, а они ухватили пяток сотенных, которые он и разжал веером. — Хватит?

— Нет, я не пойду, — отшатнулся от денег Платон Платонович. — С чужими деньгами я по рынку не хожу. Не умею покупать на чужие. Стесняюсь торговаться. Вроде как бы для хозяина выгадываю. А если не торговаться, никакого вкуса, никакого удовольствия от рыночной закупки нет. Сам сбегай с Геннадием. Я нынче не при деньгах.