Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)

— Что ещё помнишь? — Тихомир не торопил с ответом, ждал, пока Мечислав успокоится.

— Ничего. Помню, как мама шкатулку прятала. Помню, как… Четвертак этот репу в телегу бросил.

— Начал?

— Отец сказал, начал.

— Начал. Народ у нас в Кряжиче спокойный, но дурной. Если князю можно, значит — никому не зазорно. Ох, какого же зверя Четвертак на волю выпустил?

На крыльцо выбежал Тверд. Губы трясутся, руки ходят ходуном, словно лошадь понукает:

— Там… там… бежим!

Мечислав освободился от дядьки, подхватился, босые ноги громко застучали по тёсаным доскам пола. Братья не успели моргнуть, оказались в своей комнате, подле кровати.

Мама лежит всё так же, запавшие глаза закрыты, руки поверх одеяла сложены на груди. Мечислав посмотрел на брата, сделал глаза, зашептал неумело громко:

— Чего звал? Спит.

— Говорила, — так же громко ответил Тверд, — тебя звала.

Мама открыла усталые глаза, пошарила по комнате, остановила взгляд на детях. Ссохшиеся губы разлепились с трудом. Будто сшитые ниткой. Братья приблизились, стараясь расслышать. Руки матери потянулись к лицу, коснулись щёк, поднялись к мочкам ушей. Непослушно начали теребить маленькие серебряные серьги с крохотными шариками жемчуга:

— Возьмите… сохраните…

— Мама, мама, ну что ты! — братья наперебой стали успокаивать, гладили одеяло.

Она посмотрела ясно, словно боги вернули разум, дали время попрощаться.

— Сохраните и, помните. Серьги в разных ушах, да — на одной голове.

Взгляд мамы стал таким светлым, что братья на миг зажмурились. Голова Жданы приподнялась с подушки, рот раскрылся, мама вдохнула полной грудью и, что было сил, выкрикнула:

— Миродар! Я уже близко!! Я иду!!

На сорок первый день после смерти матери, едва рассвело, дядя Тихомир широко распахнул дверь в комнату братьев. Сонные, дети пытались что-то понять, разлепить глаза, да не тут-то было: всю ночь проговорили, пока заря не показалась в окне.

— А ну вставай, дармоеды! — зарычал Тихомир, будто пьяный. — Разлеглись! Вам тут не постоялый двор! Нечем платить — отрабатывать будете!

Одним движением смахнул покрывала, грозно глянул на ошеломлённых братьев. Мечислав посмотрел на Тверда, сел на кровати:

— Что с тобой, дядя Тихомир?

— Какой я вам к Змею дядя? — хозяйские глаза метали молнии. — Думали и дальше на дармовщинку отсидеться? Чего вылупились? Не знаете, как робятки живут? А ну встали, кому говорю!

Братья встали, старший едва слышно шепнул «робятки».

— Да, робятки! Жить теперь будете в коровнике на сеновале, вставать с рассветом, спать… спать — когда скажу. Всё ясно?

Братья едва заметно кивнули.

— То-то! — Тихомир немного успокоился. — Сперва натаскайте воды на кухню. Дом большой, людёв много кормить. Да живее, живее!

Братья потянулись за штанами, но не обнаружили, растерянно озирались.

— Чего вам? Княжьи одежды? — Хохотнул Тихомир. — Перебьётесь! Я их за постой взял. И сапоги ваши тоже. Маловато за постой, да ничего не попишешь. Бегом за водой!

В одних рубахах, босиком, братья побежали в сени, взяли по деревянному ведру, спустились во двор.

— Что теперь, Мечислав?

— Всё. Теперь мы робяты, сироты. Помнишь Ворона?

Ворон-сирота в их тереме делал самую тяжёлую работу. Тверд едва не заревел, но под грозным взглядом брата, насупился.

— Вот Змей! Дай только вырасти.

— То-то, — прокряхтел Мечислав, опуская журавля. — Помни, мы — княжичи. Не прогонит — посчитаемся. Ясно?

Душистое сено, сладковатый запах навоза, звуки жующих челюстей, редкое мычание — ничто не мешало братьям спать после работы в поле. Всё лето распахивали пары, и, хотя за сохой шёл Тихомир, братья намаялись вести коня в поводу. Да так, чтобы с межи не ушёл, да не повернул раньше времени. Одна радость: жена Тихомирова, при муже строгая и грубая, оставшись с ними наедине, тайком передавала куски душистого пшеничного хлеба и, если удавалось, варёного мяса. Но просила, чтобы никто не узнал. Узнают — Тихомиру скажут.

Сам пахарь после похорон Жданы изменился до неузнаваемости. Кричал, ругался, бранил за нерасторопность, заставлял ложиться спать с первыми петухами — далеко за полночь — всегда находил для них дело.

Не много найдётся в коровнике чистых и сухих мест. Пятьдесят голов в два ряда морда к морде, разделённые узким проходом. На нём — длинная, в две ступни шириной, доска. Развезти на одноколёсной тачке рожь по кормушкам, воды в поилки — всё, на что она годится. Чуть оступишься — грохнешься. Не особенно разлежишься.