Змей и Радуга. Удивительное путешествие гарвардского ученого в тайные общества гаитянского вуду, зомби и магии

Всю первую неделю на Гаити и несколько следующих дней я часто всё утро беспокойно прохаживался от номера до веранды отеля, хватаясь то за ручку, чтобы тут же её бросить, то за книгу, которую оставлял лежать на столе раскрытой. Если туристы интересовались, кто я такой, я говорил неправду.

Прошло двенадцать дней, а я по-прежнему ни с чем. Порошок от Марселя Пьера – явная подделка. Клиника Дуйона также, похоже, ничего нового мне не могла дать. Что за поразительная страна! Теряя голову от многообразия её обличий, благоговея перед её таинствами, одуревая от её противоречий, я шагал из угла в угол ночи напролёт. Только под утро, покоряясь усталости или красотам столичного града в лучах рассвета, я обретал покой. Иногда, не открывая глаз, в тишине, нарушаемой щебетаньем какой-то неведомой мне тропической птицы, я слышал тайные послания, которые шептала мне сама эта земля, и успевал прозреть их смысл. Я уже стал серьёзно относиться к этим «сеансам» связи, поскольку вопросы, на которые я пытался найти логический ответ, раз от разу лишь возвращали меня к исходной точке.

Вот почему я столь охотно, забыв про зомби, принял приглашение Бовуара поучаствовать в сборе целебных листьев. Воскресить настроение наших экспедиций, окутанных ностальгической дымкой, теперь непросто, да это и не нужно. Мы исколесили остров вдоль и поперёк, постоянно обсуждая его силу и бессилие, его историю, часто забывая о цели нашего предприятия.

Макс Бовуар преподнёс мне Гаити как подарок. Образы по-прежнему стоят перед моими глазами: уличные продавцы трав под тряпичным навесом, голые сборщики риса, вереница крестьян на горной тропе, ангельские личики их детей, чёрные, словно тени. Дни пролетали, уступая место ночи, с её бесконечным пением и грохотом барабанов, изнуряющим настолько, что ты уже не понимал, что для тебя желаннее, чтобы они сию минуту смолкли, или доиграли до конца. Результатом этих экскурсий стал урок истории, позволивший мне хотя бы отчасти разгадать тайны гаитянской земли.

В последней четверти XVIII-го века французская колония Сан-Доминго[59] вызывала зависть всей Европы. Какие-то тридцать шесть тысяч белых плюс столько же свободных мулатов[60] командовали полумиллионной армией рабов, производя две трети всего оборота морской торговли Франции, которые давали фору и американскому (Соединённые Штаты недавно образовались) и годовому объёму продукции всех испанских владений на Карибах.

За один только 1789-й для экспорта хлопка, индиго[61], кофе, кожи, табака и сахара потребовалось 4000 судов. При Старом режиме[62] от этой торговли экономически зависело не менее 5 млн. населения Франции из тогдашних совокупных 27-ми. Такая концентрация богатств делала Сан-Доминго жемчужиной Французской империи и самым вожделенным куском суши в этом столетии.

В 1791-м, спустя два года после Революции, колонию Сан-Доминго потрясло и позднее просто отправило в небытие единственное успешное восстание невольников в истории региона. Двенадцать лет кряду бывшие рабы бились с ведущими державами Европы. Первыми были отбиты атаки горстки бывших королевских военных, за ними республиканцев, потом та же участь постигла испанцев и англичан. В декабре 1801-го, за два года до Луизианской сделки[63], Наполеон, на вершине своего могущества, послал на мятежников самую многочисленную экспедицию, какая когда-либо отплывала из Франции. Среди её задач было установление контроля над побережьем Миссисипи, блокировка экспансии Соединённых Штатов и восстановления контроля Французской империи над бывшими британскими землями Северной Америки. По пути в Луизиану войскам было приказано высадиться на мятежном острове.

Двадцать тысяч опытных бойцов под командованием избранных офицеров из гвардии Бонапарта, ведомых лично шурином императора Шарлем Леклерком[64]. При виде карательной флотилии у берегов Сан-Доминго вожди повстанцев впали в отчаяние, решив, что на подавление мятежа брошена вся Франция.

Но генерал Леклерк так и не доплыл до Луизианы. Не пройдёт и года, как он умрёт от лихорадки, а от 34-тысячной армии останется две тысячи жалких доходяг. После смерти Леклерка командование будет передано гнусному Жан-Батисту де Рошамбо[65], который объявит туземцам вой ну на истребление. Рядовых пленных станут жечь живьём, командиров – приковывать к скалам, обрекая на голодную смерть. Жену и детей одного из вожаков восстания утопили у него на глазах, пока французские матросики гвоздями прибивали к его голым плечам офицерские эполеты «командующего». С острова Ямайка было завезено полторы тысячи собак, натасканных на темнокожих рабов, которые будут терзать живых пленников в наспех сооружённых для этого зрелища амфитеатрах Порт-о-Пренса.

И несмотря на все эти зверства, Рошамбо проиграл. Двадцать тысяч солдат подкрепления постигла участь их предшественников. К ноябрю 1803-го французам пришлось убраться восвояси, потеряв в сражении за остров шестьдесят тысяч своих никем туда не званных соотечественников.