Змей и жемчужина

— Dio, — сухо сказал Леонелло после того, как мы прожили в Каподимонте две недели. — Я считал, что Пезаро — скучный, отсталый городишко. Но теперь, по сравнению с этой дырой, он кажется мне большим городом, центром просвещения и культуры. — Все слуги считали моего телохранителя воплощением самого дьявола и, завидев его, делали пальцами знак от дурного глаза, а он только подзуживал их, кося в ответ глаза и шипя, как змея. Моя сестра считала Леонелло уродом, и к тому же грубияном, но Сандро он нравился. Пока кардинальские обязанности Сандро не заставили его вернуться в Рим, они играли по вечерам в примьеру, и Леонелло, как правило, выигрывал.

Я получала письма. От Лукреции, которая писала, что отец винит её в том, что она не смогла удержать меня в Пезаро, — но разве она заслуживала, чтобы её втягивали в эту историю? От мадонны Адрианы с обычными упрёками, во всяком случае, так я предполагала — я рвала её письма, не читая. От Орсино — он охотился; у него всё было «харашо»; всё ли «харашо» у меня; и «рас я так блиско, не смогу ли я навистить его в Басанело до того, как он поведёт сваих солдат против французов?» И разумеется, я получала письма от своего Папы.

— Не такое хорошее письмо, как то, которое вы читали мне в Пезаро, а, мадонна Джулия? — спросила меня Кармелина, принеся торт с черносливом на крышу замка, где я сидела, опять любуясь озером и качая Лауру на колене, потому что не могла смотреть на гневные каракули Родриго.

— Нет, не такое хорошее, — ответила я. — Это всегда дурной знак, когда в письмах он начинает ругаться по-испански, по-итальянски и по-латыни.

Кармелина посмотрела на меня с любопытством. Всего месяц назад я бы с ума сходила при одной мысли о том, что Родриго на меня гневается. Собственно, я и сходила с ума. Теперь же мне ни до чего не было дела. Я отшвырнула письмо и подняла Лауру, чтобы она могла увидеть синюю, сверкающую гладь озера.

— Это озеро Больсена, Lauretta mia, правда, оно красивое? Завтра мы в нём поплаваем.

— Сколько мы ещё будем здесь оставаться, мадонна Джулия? — не удержалась от вопроса Кармелина.

— Не знаю.

Может быть, месяц, может быть, полтора. Кармелина ворвалась в кухни замка, точно французская армия, после чего еда сразу же стала заметно лучше. Пантесилея была так занята, соблазняя местных фермеров, что от усталости у неё впали глаза. Джеролама с мужем уехали обратно во Флоренцию.

— Не сказала бы, что Флоренция сейчас — такое уж приятное место, — сказала она перед отъездом. — Этот безумный монах Савонарола всех взбудоражил. В чём-то он прав — наш мир действительно порочен и жаден, но теперь он требует, чтобы мы сожгли нашу хорошую мебель и красивую одежду и стали жить как нищие. Я вас умоляю!

— Какая нелепость, — согласилась я. Однако безумные доминиканские монахи казались мне такими же далёкими, как и всё остальное. Меня нисколько не интересовало даже наступление французов, хотя во время мессы люди шептались о том, что они, насилуя и убивая, продвинулись на юг аж до Пармы — или до Болоньи? Ничто не изменит Каподимонте, даже вторжение французов. Здесь никогда ничего не менялось. Когда-то это меня бесило, но теперь что-то изменилось во мне.

Вскоре я получила ещё одно письмо от мужа. И ещё одно письмо от моего Папы, который, по-видимому, узнал о письмах Орсино, потому что на одной короткой страничке он перешёл от раздражения к бешенству. Он начал со слов: «Неблагодарная, коварная Джулия!» и продолжал упрёки по нарастающей.

«Ради чего вы боретесь за то, чтобы его удержать?» — спросил меня Леонелло, когда мы ещё были в Пезаро, и его вопрос так настойчиво звучал у меня в голове, что с тех пор я избегала с ним говорить. Действительно, ради чего? Ведь если бы я надоела Родриго, я вернулась бы как раз к той жизни, какой жила сейчас. И даже если мне порой и бывало одиноко в моей постели и моё тело иногда тосковало по мужским объятиям, я поняла, что мне недоставало той жизни, что была у меня до замужества, то есть моей нынешней. Мне куда больше нравились спокойные, размеренные трапезы с моей семьёй, чем палаццо, полное честолюбивых придворных, скользких послов и плетущих интриги кардиналов. Мне нравилось проводить время не с просителями, ищущими милостей Папы, а с вдовою Анджело, которую я пыталась отговорить от мысли уйти в монастырь; с Сандро и его бойкой любовницей Сильвией, которую он начал привозить с собой, приезжая из Рима, всякий раз, когда ему приходила охота увильнуть от своих церковных обязанностей. Но более всего мне нравилось проводить дни с Лаурой. Весь день, каждый день, расчёсывая её волосы, плавая с нею в озере, уча её первым в её жизни молитвам — ведь теперь она уже хорошо произносила слова. Ухаживая за ней самолично, вместо того чтобы на несколько часов оставлять её няне, потому что мне надо было присутствовать на очередном банкете в Ватикане.

Мне нравилось быть обыкновенной. Снова быть просто Джулией Фарнезе, а не Джулией La Bella, не Венерой Ватикана, не Христовой невестой.