Змей и жемчужина

— Только не после того, как он... Господи, помилуй мою душу... — По щекам Никколо покатились слёзы, и он неуверенно перекрестился. — Господи, помилуй её душу... Бедная девушка... Я заплатил, я заказал заупокойную мессу по её душе.

— Правда? — мягко сказал я. Цветок свирепого возбуждения в моей груди полностью распустился, и я ощутил во рту его вкус — горький прилив торжества. — Правда, приятель?

Но он меня уже не слышал. Его голова упала на сложенные на столе руки, и он засопел и захрапел.

Когда я пришёл в «Смокву» следующим вечером, я не взял своих карт. Вместо них я взял книгу — потрёпанный томик писем Цицерона. Большинство из них я знал наизусть, но что поделаешь — «Илиаду» мне пришлось продать, чтобы заплатить за похороны Анны. Печальные и убогие похороны, со священником, который даже не пытался скрыть, что он пьян; кроме него на них присутствовал только я да несколько служанок из таверны. Никого из семьи Анны, разумеется, не было — девушки, у которых есть любящие семьи, не заканчивают свои дни, распятыми на кабацких столах.

Я перечитывал Consolatio[40] Цицерона[41], положив ноги на стол, когда в общий зал трактира вошёл Никколо. Было уже недалеко до полуночи, но увидев меня, он меня окликнул, и я позволил ему уговорить меня сыграть с ним в кости. Было похоже, что он ничего не помнил о своих вчерашних пьяных излияниях, хотя он уныло шутил об охранниках, которые не умеют пить и засыпают, если выпьют слишком много. Я уверил его, что сам заснул задолго до него, и начал опять проигрывать. Он начал было размякать под воздействием выпитого вина и хорошего выигрыша, когда к нему вдруг подошёл худой мужчина в строгом сером камзоле и с раздражённым видом схватил его за плечо.

— Опять напиваешься допьяна? — резко сказал он. — Ты же знаешь, его высокопреосвященство желает, чтобы его телохранители всегда были начеку, ведь мы не знаем, когда нас могут вызвать в Ватикан. Капитан велит отрезать тебе уши и повесить их тебе на шею, если тебя не окажется на месте, когда начнётся рассветная смена. Давай, давай, вставай... — И он потянул Никколо за мускулистую руку.

— Луис, — молвил я.

Он окинул меня холодным взглядом.

— Да? — спросил он. В его речи слышался лёгкий испанский акцент. Невысокий мужчина с чистыми руками и аккуратно подстриженными ногтями. Опрятная рубашка, безупречно выстиранные рейтузы, на поясе вместо кинжала висит пенал с перьями. Как раз такой человек мог сопровождать упрямого юнца в его вылазке в трущобы на поиски дешёвых шлюх, чтобы держать его в узде и в случае чего подчистить за ним, если тот заиграется.

Он сделал лёгкое движение рукой, как бы отмахнувшись от меня, словно от мухи, потом опять принялся честить Никколо. Тот сконфуженно встал из-за стола и кивком попрощался со мною. Испанец поторапливал его; на мгновение ворот его рубашки раскрылся, обнажая шею.

В низу его горла я различил три едва заметные уходящие под рубашку царапины. Как будто его оцарапала ногтями женщина, причём очень сильно.

Испанец раздражённо поправил воротник и вместе с Никколо затерялся в толпе. Я засунул Цицерона обратно за пазуху камзола. Нынче ночью мне больше не понадобятся книги.

Я держался от них на расстоянии и шёл на звук высокого раздражённого голоса дона Луиса. Пока было светло, я хорошо разведал местность вокруг постоялого двора «Смоква» и теперь бесшумно двигался во тьме. То было наиболее опасное время ночи: когда самые ранние пташки ещё не вышли на улицу, когда последние выпивохи, шатаясь, возвращаются домой, когда таящиеся по углам грабители и убийцы надеются отобрать ещё один кошелёк или убить ещё одну жертву, перед тем как с рассветом отправиться восвояси. Нет поры лучше для того, чтобы совершить убийство.

Я быстро прокрался вперёд, сделал во мраке петлю почти у них под носом, но они были слишком заняты, всматриваясь в тёмные углы, чтобы увидеть то, что творилось у них под ногами. Скользнув в глубокую тень огромного палаццо, я остановился и подождал, пока две неясных фигуры не пересекут площадь. Потом набрал в грудь воздуха и гулким голосом крикнул в темноту:

— Дон Луис!

Они остановились и завертели головами. Луну закрыла пелена облаков, ночной воздух был тёплым. Я различил запахи дорожной грязи и конского навоза. Где-то заскулила собака, в проулке, кажется, кто-то плакал, наверное, нищенка. Никколо казался теперь просто большой тенью рядом с тенью пониже, но я всё-таки разглядел, что он перекрестился.

—Дон Луис! — крикнул я снова. — Почему вы пригвоздили её к столу?

Испанец тотчас резко повернулся на звук моего голоса, вглядываясь во тьму и шумно, сердито выдыхая носом. Поглупевший от выпитого вина и ничего не видящий в темноте Никколо невнятно пробормотал:

— Она вырывалась.

— Молчать! — зашипел испанец.

— Она вырывалась, — почти плача, повторил Никколо, — и Луис сказал, что у парня будет больше шансов её поиметь, если она будет лежать неподвижно. И взял кухонные ножи...