Змей книги бытия

Не в обиду будь сказано непогрешимым расклейщикам нестираемых ярлыков (неуступчивые распределители окончательных эпитетов, наверное, будут громко возмущаться): нет ничего абсолютногнусного или совершенного в этом относительном подлунном мире. Мудрец, подобно любому другому человеку, может согрешить по ошибке или по злобе [435], и если он заслужил имя Мудреца, то это означает, что зло у него — исключение. То же самое относится и к злодею: благородное чувство может порой расцвести в сердце самого закоренелого преступника, и если у нас есть основания называть этого человека дурным, то лишь потому, что добрые мысли для него — исключение.

Уточним: колдун, который, случайно постигнув некий закон, применяет его к добру, совершает работу мага. Так же и маг, хотя бы раз «продавший» знание злу, очевидно, совершает работу колдуна.

Вот что разрушает эти столь удобные категории, эти магистральные разделения, столь дорогие вашим мозгам с «выдвижными ящичками», бесчисленные Жозефы Прюдомы психологии и морали!..

Это, конечно, очень досадно. Но некоторые изложенные выше принципы найдут свое подтверждение в одном малоизвестном примере, огромное и решающее значение которого никто, вероятно, не станет оспаривать.

В главе под названием «Человеческое правосудие»этот пример вдвойне уместен: ведь после того, как мы увидели деяния трибуналов фанатизма, собиравших гекатомбы из колдунов самого низшего ранга вперемешку с невинными жертвами, мы увидим, как посвященные высшей степени раскололись на две враждебные секты: скорбный эпилог трагедии Тамплиеров! Одна из этих сект, дьявольски и преступно жаждавшая исключительного верховенства, осудит другую и, обесчестив самыми низменными деяниями действительную науку и высочайшие возможности Высшей Магии, совершит работу колдуновв самом строгом и, прежде всего, самом страшном смысле этого слова.

Мы только что содрогнулись при беглом описании процесса Тамплиеров и при зрелище их неискупаемой казни. Были ли это колдуны? Судите сами.

Богатые и могущественные, к тому же очень честолюбивые, облеченные поразительными и грозными полномочиями, которыми наделяло некоторых из них частичное и относительное посвящение в арканы часто спорной науки, порой поднимаемой на смех, но всегда запрещаемой духовенством и абсолютистскими правительствами, Тамплиеры, очевидно, могли вызвать внезапные и непредвиденные потрясения общественно-политического строя, способные изменить «лицо» Европы и даже всего мира… Вот о чем смутно догадывались папа и король Франции.

Если принимать во внимание лишь поверхностную логику событий, изучаемых в их видимом значении, Климент V должен был видеть в Рыцарях Храма доблестных защитников католицизма и ревностную опору папского престола; а Филипп Красивый — подданных, исполненных преданности и усердия в династическом вопросе. Но странная интуиция, пробудившаяся в сердцах этих двух властителей, возражала против этой видимости.

Охваченные нешуточным страхом, монарх и понтифик (последний даже до своего избрания) приняли решение о полном уничтожении Ордена и стремились к этой цели per fas el per nefas [436], вопреки любым голосам совести и гуманности. Они были то вероломными, то жестокими, то лицемерными, то безжалостными.

Идолопоклонство или колдовство — не всё ли равно, в самом деле?.. Под золой костров 1311–1313 годов они упорно пытались погрести возможность политической революции и пока еще неопределенный план социальной и религиозной реформы.

Но они не учли законов отражения и равновесия. Они не знали, что нельзя утопить идею, даже в зародыше, в крови тех, кто стал ее апостолами и наследниками.

Это свирепое, но обманчивое благоразумие и бесчестный заговор, ставший его результатом, тотчас же погубили их обоих — более того, породили в будущем, с промежутком около пяти столетий, возвратный удар, от которого по-прежнему содрогается земля; запоздалое потрясение, сразу вызвавшее самое внезапное и самое грандиозное крушение, отмеченное в истории человечества: Тысяча семьсот девяносто третийбыл сокрушительным откликом на несправедливый приговор Тысяча триста двенадцатого!

Климент V и Филипп, несомненно, проявили прозорливость, когда они почувствовали, какая живая угроза вставала перед ними в лице Тамплиеров, и это несмотря на все вообразимые уверения в верности и любви: но они были слепы в своем упрямом варварстве, если могли льстить себя надеждой на то, что одно аутодафе, сколь бы полно и быстро ни удалось его осуществить, обратит в ничто Тамплиеров, их могущество и Слово, которое они в себе несли.

Они должны были предстать перед Господом: папа — через сорок дней, а король — год спустя, и История показывает, что оба они с мрачной пунктуальностью явились на это «свидание»…

Из двоих рыцарей-отступников, донесших на Орден, первый, замешанный неизвестным образом в одном темном процессе, был повешен по приговору суда; а второй искупался в собственной крови…