Д-р Джордж Спенсер
Пентонвилль-роуд
Лондон
29 августа
Уважаемая миссис Сиборн,
Надеюсь, у Вас все благополучно. Сразу оговорюсь: Люк об этом письме не знает и очень бы рассердился на меня, если бы я ему об этом рассказал, но я считаю, Вы должны знать, что ему пришлось пережить.
Я знаю, что он Вам написал. Я читал Ваш ответ. Не думал, что Вы способны на такую жестокость.
Но пишу я вовсе не для того, чтобы Вас упрекнуть, а чтобы рассказать, что случилось, после того как мы отправились в Бетнал-Грин.
Вам, должно быть, уже известно, что на нас напал человек, который ранил Эдварда Бертона, и что Люк бросился меня защищать. Самое ужасное, что он схватился за лезвие ножа и располосовал правую ладонь. Оказавшиеся при этом были очень добры: девочка оторвала от платья подол и под моим руководством скрутила из него жгут, нам принесли дверь, чтобы на этих импровизированных носилках мы вынесли Люка из переулка на Коммершиал-стрит и там уже взяли кэб. К счастью, все это произошло неподалеку от Королевской больницы в Уайтчепеле, так что Люком сразу занялся наш коллега. Рану промыли, поскольку больше всего мы опасались заражения. Люку было очень больно, но от наркоза он отказался под тем предлогом, что-де больше всего на свете ценит свой ум и не готов им рисковать.
Пожалуй, я Вам лучше расскажу о ране. Выдержите? Ископаемые кости Вас не пугают, а живые?
Нож вошел в руку возле основания большого пальца и распорол ладонь наподобие того, как отделяют жареную рыбу от костей. Мышцы оказались разрезаны, но самое страшное, что пострадали два сухожилия, которые управляют указательным и средним пальцем. Повреждения были видны невооруженным глазом, рана была такой чистой, что студенты-медики могли бы, взглянув на нее, сдавать экзамен по анатомии.
Люк попросил меня провести операцию. От наркоза опять отказался, завел речь о техниках гипноза, которые изучал. Рассказал мне о докторе из Вены, которому под гипнозом удалили три зуба мудрости, а тот даже не поморщился. Признался, что однажды сам ввел себя в такой глубокий гипнотический транс, что свалился на пол и не проснулся. Повторил, что, по его мнению, боль перенести не труднее, чем сильное наслаждение (этот вопрос немало его занимал, чего я, признаться, не понимаю по сей день), и заставил меня поклясться, что я не дам ему наркоз, если только он сам об этом не попросит. Вот в точности его слова: «Я доверяю своему разуму больше, чем твоим рукам» — так он сказал.
Я не мог попросить медсестру мне ассистировать, это было бы нечестно. Люк наверняка, по своему обыкновению, подготовил бы операционную, но тут ему не оставалось ничего, кроме как лежать беспомощно на собственном столе и давать указания: мы оба должны были надеть белые хлопковые маски, а мне он велел поставить зеркало, чтобы он, если вдруг очнется от гипноза, мог сам следить за ходом операции.
Его должен был бы оперировать самый знающий хирург Европы, а никак не я: способности мои в лучшем случае можно назвать скромными (что уж тут скрывать, Люк посмеивался над ними со студенческой скамьи). Дрожащей рукой я брал инструменты, так что те грохотали в кювете, и Люк, разумеется, видел, как мне страшно. Он велел мне развязать бинты, чтобы он мог изучить рану, и дал мне указания, прежде чем погрузиться в гипноз; когда я отделял ткань от обнаженной раны, он наверняка испытывал нестерпимую боль, но лишь закусил губу и побледнел. Я приподнял лоскут кожи с его ладони, и Люк принялся рассматривать сухожилия с таким видом, как будто это вовсе и не его рука, а какого-нибудь трупа из анатомички, который мы резали и зашивали. Объяснил мне, каким швом соединить концы разрезанных сухожилий, не задев соединительную ткань, — чтобы, когда я зашью рану, кожа на ладони не натягивалась слишком туго. Потом что-то еле слышно зашептал и успокоился: принялся читать стихотворения, перечислять названия химических веществ и все кости человеческого тела, потом перевел взгляд на дверь, улыбнулся, словно увидел старого друга, и погрузился в транс.
Я его обманул. В ту самую минуту, когда давал ему обещание, я уже знал, что нарушу клятву. Я выждал немного, коснулся его руки, убедился, что он без сознания, позвал медсестру, и мы дали ему наркоз.
Оперировал я два с лишним часа. Не буду утомлять Вас подробностями операции, признаюсь лишь со стыдом: я сделал все, что в моих силах, но этого было недостаточно. Люку нет равных в точности, смелости и мастерстве, и делай эту операцию он сам, через год никто бы и не догадался, какой серьезной была рана. Я наложил швы, Люка привели в сознание, он почувствовал, как в горле саднит от трубки, и сразу же понял, что к чему. Если бы только был в силах, он придушил бы меня в тот же миг.
В больнице он провел еще два дня. Посетителей не принимал. Настоял на том, чтобы сняли повязку и дали ему осмотреть мою работу. Слепой ребенок заштопал бы лучше, сказал он, но хотя бы все чисто и нет заражения. Когда он достаточно окреп, чтобы вернуться домой, на Пентонвилль-роуд, я поехал с ним; тогда-то мы и обнаружили на коврике у двери Ваше письмо.
И вот что я Вам скажу: то, что не сделал нож, сделали Вы. Люк уничтожен: Вы потушили в нем свет! Вы разбили вдребезги окна!
Три недели прошло, а добрых вестей нет как нет. Сухожилия, которые приводят в движение указательный и средний палец, сильно укоротились, пальцы согнулись так, что ладонь скрючилась. Быть может, нам удалось бы хоть отчасти вернуть пальцам подвижность, если бы Люк делал необходимые упражнения, но он потерял надежду. После Вашего письма в нем что-то надломилось. Он безразличен. Ничего не хочет. Глаза у него как у собаки, с детства забитой хозяином, мне случалось такое видеть не раз.
Разумеется, второе Ваше письмо полно сочувствия, но Вы же его знаете, так почему же было не оставить Вашу жалость при себе?
Больше я Вам писать не стану, разве что он сам меня попросит.
Он писать не может. Не может держать перо.
Ваш покорнейший слугаДжордж Спенсер.
