Змея

Бывали дни, когда не случалось совершенно ничего. Что угодно лучше, чем ничего, так вот, именно совершенно ничего и не случалось. Никто не ссорился у меня под окнами, никто не заходил в магазин — совсем как тогда, когда я ездил на пляж и все время надеялся, что кто-нибудь сядет рядом, но никто не садился. Даже пес Фулл (я уже потом узнал, что его так зовут) не скалился и не строил свои ужасные рожи перед моей витриной. Город продолжал жить и двигаться вокруг, словно меня вообще нет на свете, и в конце дня я говорил себе: так ничего и не случилось, еще один день прошел без всяких происшествий.

За стеклом витрины я видел проходивших по улице мужчин, женщин, собак и так далее. Я слышал, как люди разговаривают, чаще всего спокойно, ибо, как правило, все ограничивалось обрывком фразы, долетавшим до меня через приоткрытую дверь и сразу же растворявшимся в уличном шуме или тонувшим в следующей фразе. Я не успевал возненавидеть проходивших мимо, просто не хватало на это времени. Совсем как в трамвае, говорил я себе, смотришь в окошко и не успеваешь возненавидеть пешеходов. Разница только в том, что трамвай двигается, а люди кажутся неподвижными, тут же люди двигаются и проходят мимо, а ты сидишь за стеклом витрины.

Я внимательно прислушивался ко всему, в том числе и к чередованию времен года, но природа не заботится о том, чтобы заблаговременно предупреждать тебя о грядущих переменах. 23 сентября должен был произойти переход от лета к осени, я сидел и ждал, но ничего не изменилось. Казалось, никто ничего не замечает, не случилось ничего, достойного внимания, люди, как всегда, с безразличным видом проходили по улице. И все.

На следующий день воздух словно бы потяжелел, черное небо было насыщено магнитными волнами, молниями, громом. Ну вот, наконец что-то сейчас произойдет, говорил я себе.

Когда воздух тяжелый, люди чувствуют себя более легкими, как бы погруженными в воду— по закону Архимеда. Разница в том, что речь шла о воздухе, а не о воде; вода была еще только на подходе. И неодушевленные предметы тоже сделались более легкими: замелькали подхваченные ветром газеты и листья, на улицах стала завихряться пыль. Вот почему листья заносило даже на пьяцца Навона, где нет никаких деревьев, и на виа дель Тритоне тоже. Самолеты выныривали из черных туч, появлялись внезапно, рев их моторов раздавался, лишь когда они пролетали уже над головой и, скользнув под облаками, исчезали из виду. И птицы вели себя так же. Люди спешили, шагали торопливо, размахивая руками, лица у всех были напряженные.

Почему ожидание дождя приводит всех в такое лихорадочное состояние? И опять ничего не произошло, ничего не случилось. Я отдавал себе отчет в том, что «ничего» тоже может быть лихорадочно-напряженным, и, пожалуй, это самое худшее «ничего» из всех.

Дождь пошел сразу после обеда, часа в три. Его первые заряды ударили в витрину, словно горсти камешков. Вода грохотала в трубах, переливалась через карнизы домов и церквей, клокотала в уличных канавах, унося бумажки и листья. Когда так льет, намокают и птицы, и самолеты. При первой возможности и те и другие прячутся. Люди тоже. И действительно, было видно, как они припустили бегом, за несколько минут улица опустела. Из-под чугунных крышек канализационных колодцев доносился рев, вода текла по городским клоакам и, все взбаламутив, спешила к Тибру. Рим впитывает воду, как губка, он уже давно к этому привык и промокает насквозь: вода всюду — в подвалах, в домах, в магазинах, в канализации.

Слышался вой сирен пожарных машин, яростные вопли клаксонов. Мальчишкой я прислушивался к цоканью копыт тяжеловозов по брусчатке и щелканью кнутов в руках возниц. Тяжелые, груженные углем телеги начинали двигаться быстрее, а лошадиные копыта высекали из булыжника искры. Теперь лошади, которых я видел в детстве, подохли. Да и многие возницы уже, наверное, поумирали. А телеги? Куда подевались все те телеги, которые я видел на улицах своего детства? У них были большие колеса на крепких осях, настил из выдержанного вяза, тяжелый железный каркас. Колеса даже под огромными тяжестями не проседали ни на миллиметр. Казалось, их, эти телеги, создавали на века, чтобы потом обнаружить при археологических раскопках, как помпейские, а они уже все исчезли, рассыпались в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках, хотя, казалось, им жить и жить и дожидаться археологов. Да, все они уже исчезли и превратились в прах, сгорели в печках пли сгнили на задворках.