Змеиный поцелуй

— А твои стихи?! Твои стихи, которые ты писал!.. Помнишь свою поэму о змее с девичьим сердцем? Я знал её наизусть. Я и сейчас смогу прочитать её слово в слово! Моё сердце наполняла гордость, когда я видел тебя молящимся. Когда я видел, как ты идёшь — красивый, стройный, переступая стройными ногами. Ты не поверишь, Каусика, как я завидовал твоим красивым ступням. У тебя и на руках, и на ногах были красивые пальцы. А у меня и в юности пальцы были некрасивыми, — брахман глянул на свои босые ноги, покрытые грязью, и печально усмехнулся. — Я подражал твоей походке, подражал твоим благородным движениям. Что случилось, Каусика? Я не говорю о твоих высоких мыслях, которые ты красиво умел высказывать! Я, о, ты не поверишь, Каусика, я повторял их вслух и мечтал, будто это мои мысли, и моя Букалявалика, которая любила тебя, слушает меня, подперев рукой своё полное бедро. О, я был очень молод! Но и тогда ради тебя, Каусика, я готов был отказаться от своей любви, от своей Букалявалики, которая любила тебя. Я готов был следовать за тобой повсюду, если бы ты позвал меня. А ты… Я стал обычным деревенским брахманом, но, я надеюсь, я неплохой брахман и совершаю в деревне все обряды. И я вижу, что меня уважают… уважали…

Брахман опустился на камень.

— Боги разгневались на меня, Каусика! Они оставили меня. Не так давно моего сына Аруна смертельно ранили злые люди. Я подозревал белого ятри, христианина, но оказалось, что этот ятри знает секрет праны, и он воскресил моего сына именем Распятого. И мои отцовские чувства помимо моей воли полны благодарности к обезумевшему врагу богов наших… И вот приходит послание от раджи с повелением явиться на религиозный спор с христианами. И вот у самого дворца, в клетке для диких зверей, я вижу своего учителя, который отказался от веры отеческой. И тоже проповедует Распятого. Что творится в этом мире, Каусика? Я многое перестал понимать…

— Это за пределами слов, и мне не хочется тщетно взывать к словам. Истина не в Мекке, не в водах Ганга, истина — в сердцах человеческих. Ни одна из религий не в силах в одиночку познать истину. Они только в разной степени приближаются к ней.

— Значит, состязаться мне предстоит с тобой, Каусика? — робко спросил брахман.

— Нет, Дгрувасиддги, ты будешь состязаться с монахом Дионисием, который огласил сына раджи.

Брахман поднялся с камня.

— Не так я мечтал повидаться с тобой, Каусика!

И, забыв свою шапку из листьев, сгорбившись, осторожно пошёл по тропинке в сторону дворца. Вдруг остановился и спросил сквозь хоровые разливы лягушек:

— Каусика, если я проиграю спор Дионисию, тебя и твоих друзей освободят?

— Мы надеемся, — ответил Керинф сквозь лягушачьи трели.

— Но боги не оставят меня, и я не проиграю спор, даже если бы очень захотел этого, — твёрдо сказал брахман Дгрувасиддги.

В догорающем костре стража треснуло полено и погасло.

Брахман Дгрувасиддги зашёл в туман.

41

Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, Офонасей Микитин будет восстанавливать свои записи, отобранные турками в Трапезунде, где русича приняли за гонца с тайными письмами от Узун-хасана.

На Кафу неожиданно упала благодать снега. Он не таял, и без труда можно было представить, что ты на Руси. В мире стало как бы потише. Офонасей поставил к окну стол, выскобленный и вымытый, положил на него письменные принадлежности. Окно выходило на горный склон, поросший кустарником, пружинисто прогнувшимся под тяжестью неожиданного снега. Снежный день за окном дышал покоем. В ожидании замерли заснеженные ветки граната, растущего у самого окна. Чистый, ещё тонко пахнущий горьковатыми банными вениками Офонасей сел за стол. Он представил, сколько надо написать, и его заранее охватила усталость. И всё же окунул кончик пера в чернила из железной ржавчины и смеси, пахнущей вишнёвым клеем и мёдом. Он писал о последнем появлении махатмы в важном саду раджи.

«Я отдыхал после состязания с бутопоклонниками. Деревенский брахман Дгрувасиддги, узнав в своём сопернике человека, который воскресил его сына, как-то сразу сник. Он выглядел ещё более растерянным, чем у клетки с христианами, когда увидел Каусику — кумира своей юности. Другие бутопоклонники желали поймать меня на слове, но споры закончились их посрамлением. Дождь прекратился, но с дерева, под которым я отдыхал, ещё редко капало. Далёкие тяжёлые облака походили на синие скалистые горы. Стояла напряжённая тишина. И вдруг из-за облаков-скал пробился мощный солнечный луч. И всё вдруг влажно заблестело, заблестело так ярко, что, казалось, и земля стала испускать блеск. Я прикрыл глаза. И меня окликнули. Мучительно я провёл глазами по тёплому влажному золоту трав и снова зажмурился. Когда меня окликнули ещё раз, я уже чётко разобрал:

— Ятри! — и раскрыл глаза.

Передо мною как бы из ничего соткался махатма. Я смотрел на него против солнца. Над головой учителя трепетало сияние. Я поднялся со скамьи. Махатма одарил меня взглядом, полным нежной прозрачности и чистоты.

— Пора возвращаться на Русь, ятри!

— Пора, учитель! Истосковался я по Руси.