Змеиный поцелуй

В ту ночь меня постригли в монашество. Постригал Керинф. Он оказался епископом. Я долго исповедовался. Всё, чем я жил в последние годы, теряя свою яркость, лилось из меня. Не умолчал и о том, что позорным жёнкам подшёптывал на ушко: «В предыдущих жизнях мы были вместе». Не умолчал и о смущении, в которое впал, когда махатма учил меня искусству управления праной. И о том, что позже, когда я проникся доверием к махатме, смущение не покидало меня. После исповеди из листьев, на которых ногтем были выдавлены имена, я вытянул лист с именем Дионисий.

Задремал я только к утру.

Сквозь сон слышу, будто кто-то читает мантры. Прислушался. Точно. Раскрыл глаза: это епископ во сне читает мантры. Много слов, не известных мне, ещё больше — никому не известных. И до чего красиво, точно соловушка поёт. Спит и мантры читает… Да разве может такое быть? Ущипнул себя. Сам-то, может, сплю? Нет, не сплю! Бр-р!.. Господи, помилуй! Епископ повернулся на другой бок и снова что-то запел. Нагнулся над ним, прислушался. Вроде как проповедь во сне читает про отцев Первого Вселенского Собора. И хорошо, духовно говорит… Может, показалось мне, про… мантры?.. Утомился за день…

А утром, когда бледные тени деревьев проступили сквозь испарения и туман, епископ сказал:

— Сегодня днём должно произойти нечто необычное, потому что ночью цветки лотоса не смыкали свои лепестки.

Странно было слышать подобное от христианина, но я промолчал. Чувствовал я себя неважно, будто за ночь потерял половину своего здоровья. Белые цветы в пруду источали дивный аромат. Я снова задремал. Снились снежные пустоши. Сон был настолько явным, что рука стряхивала с плеча порошинки снега.

40

Проснулся я от противного, уверенно-хладнокровного голоса. Стражник велел монахам выбираться из пещеры. Он пытался пересчитать пленных, но у него плохо получалось, потому что умел считать только до пяти. Улыбки монахов злили стражника. Так и не справившись со счётом, он щёлкнул собачьей плёткой и, забористо выругавшись, отошёл к костру. Несмотря на сырость, костёр его пылал жарко. В тумане шумел невидимый лес. Лягушки не унимались.

На тропинке, идущей по краю пруда, я заметил человека. Он будто выплыл из тумана и тишины. Шёл осторожно, точно не смел наступать на землю, точно прощения просил за что-то. Поначалу я не узнал идущего. На нём была большая круглая шапка из листьев. От дождя. Но, когда человек подошёл ближе, я узнал деревенского брахмана Дгрувасиддги. Стражник поклонился ему. Брахман, глядя в сторону клетки, что-то сказал стражнику, и тот кивнул. Брахман осторожно подошёл к нашей клетке. Епископ Керинф поднялся на ноги…

— Не может быть! Не может быть! — подходя, в растерянности шептал брахман.

Я сидел среди других монахов, и Дгрувасиддги не замечал меня. Во все глаза он смотрел на епископа Керинфа.

— Не может быть… Неужели это ты, Каусика? Нет, этого не может быть!

Брахман точно умолял богов убрать видение. На жреца жалко было смотреть. И вдруг, точно спохватившись, он снял перед Керинфом шапку из листьев. Керинф неслышно рассмеялся замешательству брахмана. Тот выронил шапку, и она с осторожным звуком упала на землю.

— Значит, ты стал христианским жрецом и проповедуешь Распятого?

Керинф кивнул и светло улыбнулся.

— Вижу, бескорыстие, которому ты меня учил, ты сохранил и в христианстве, — продолжал озадаченный брахман, осматривая бедный, в заплатках, подрясник епископа. — Да ты ли это передо мной?.. В юности мы считали тебя мудрецом, чуть ли не святым, и вдруг ты — христианский жрец! Когда ты совершал священные омовения и жертвоприношения, я посматривал на тебя с тайной мыслью, что когда-нибудь ну хоть чем-то буду похож на тебя! Я был счастлив, когда ты впервые назвал меня своим учеником. Ты учил меня искусству созерцания, ты учил меня словесным спорам. Радость окружила меня! Столько вед, сколько знал ты, не знал ни один брахман! И вдруг ты, Каусика, — жрец Распятого! Ты… с обезумевшими врагами богов наших! Как! Ума не приложу! Мне…

— Да-да, — кивал епископ Керинф и улыбался. И в улыбке его сквозило снисхождение.