Змеиный поцелуй

Я не знал, что ответить.

— Я помогу тебе преодолеть твою зашоренность.

— Да не сон ли всё это? — воскликнул я.

— Я не буду утверждать, что это явь, но в том, что это не сон, ты, Офонасей, сам скоро убедишься, — в руках у странного человека я увидел свитки. — Я не могу передать тебе их прямо сейчас, потому что мы, как ты догадываешься, находимся в разных реальностях, но тебе, Офонасей, передадут их. Они помогут понять тебе, зачем ты пришёл в Ындию. Как ветхозаветные пророки были предтечами христианства, так и ты вернёшься на Русь апостолом новой мировой религии.

— Я?! — теперь уже улыбнулся я.

— Ты, Офонасей!

— Но почему? Почему я?! Таких, как я, тьма!

Снова взглянули на меня нежные, невинные, светлые глаза.

— Ночью и слепые, и зрячие — все ходят во тьме. Но вот наступает утро, тогда зрячий видит свет, но зрячих мало. Ты, Офонасей, зрячий! Так сотворил Бог… Бывают светлые моменты в жизни каждого человека. Бог с силой проявляет своё присутствие. И вот Господь открывает тебе, Офонасей, духовную тропинку к нему. Не противься Божьей воле, Офонасей!

22

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении:

— И ещё махатма сказал, что наступит время, и русичи забудут Бога и станут искренно считать, что человек произошёл от обезьяны. И возрадуются ындийские брахманы, почитающие Хаумана.

— Будя! — ядовито сверкнув глазами, прервёт Офонасея купчик с неприметным лицом.

— Да, будя! — басом поддержит другой купец с невесёлыми глазами. — Оно, конечно, народ мы тяжёлый, может, и пьём лишнее, может, и ноги приделываем к тому, что плохо лежит, нечаянно, так сказать, за своё принимаем… но чтобы… от обезьяны — нет! До такого русичи никогда не опустятся!

— Язычники наши — и то: мы, дескать, от сокола произошли, а мы — от оленя. Понятно, глупость, понятно, Бога знать не хотят. Но хоть красиво! А то — от обезьяны! — купчик с неприметным лицом ядовито усмехнулся.

Все посмеялись над нелепостью, которую услышали от Микитина. Надо же, от обезьяны… Русичи верить будут…

Подали расписную голубую миску с дымящимися огненными щами. Торопливо перекрестились на образа и приступили к трапезе.

— А на то, что турки отобрали твои записи, — тихо произнёс купец с невесёлыми глазами, — смотри как на волю Божью. Стало быть, не нужны на Руси они. И вот что я тебе скажу, мил-человек, послушай моего совета. Ты про то, что русичи будут верить, будто от краснозадых обезьян произошли, не пиши! Не клевещи на русича! Его и так никто не любит. Мы тут посмеялись, а — грех. Не бывать этому никогда!

За столом молча закивали. Офонасей повернулся к советчику — слушает.

— Про змею с девичьим сердцем не пиши! Не поверит никто этой сказке. Да и остальному тогда не поверят, коли про змею вспомнишь. И про светящегося человека тоже не надо! А напиши, как в Ындию ходил, какие города прошёл, какие товары там купить можно, а какие продать, — дыша праведностью, учил купец. — Про жёнок позорных можно оставить, чтобы дьякам было что вычеркнуть, — и добродушно осмотрел сотрапезников, будто спрашивая, оставить аль нет?

Улыбнулись бородатые лица, лишь один ядовито-смиренно:

— Негоже и это, совсем негоже.

— А что на лотосах записал, чтоб не знал никто! Не знай, правда была, не знай, нет! Может, придумал со скуки зимою ындийской — а, Офонасей? Всю зиму, поди, дождь лил, а? Может, придумал?.. Не со зла же… — как бы заступаясь за Офонасея, говорил правдолюбивый купец с невесёлыми глазами. — А потом и сам поверил в то, что придумал.

— Горе пишущему, — со смиренной ядовитостью сказал купчик с неприметным лицом.

— Ну, горе не горе, а…

— Как «не горе»? Пророк Давид сказал.

— Ну, коли сам пророк… то — горе. Зря пророк не скажет, — добродушно повторил правдолюбивый купец. — И те записи, что турки в Трапезунде не отобрали…

— Тоже бы надо сжечь! — посоветовал ядовитый купчик. — А то написал молитву по-бесерменски… Что, думал, мы здесь все лыком шиты, не прочитаем? Прочитали! Ну и зачем ты православную молитву по-бесерменски написал? — речь купчика лилась с враждебным подтекстом.

— Одиночество своё я передать хотел. Тошнёхонько мне одному на чужбине было, и чтобы ты, читатель мой, почувствовал хоть крупиничку моего одиночества, вот и написал я молитву по-бесерменски.

— Ничего я, читатель твой, не почувствовал, — ехидно ответил купчик, — а подумал, что обесерменился ты зело. Не надо нам твоих выкрутасов. И про религии — не надо! Если писать задумал — писать надо скромно, чтобы была польза от твоих слов. Нравственная! Или твои витийства должны быть предназначены для безобидного развлечения. Скучно иногда бывает или наработаешься до однообразия, а тут, скажем, ты со своими виршами, чтобы как-то украсить мою жизнь. А ты, Офонасей, претендуешь чуть ли не на какую-то там духовность!

— Да я и не претендую! Но, если волнует, если болит, как же не писать? Коль Бог талант дал — надо отрабатывать.