Знай обо мне все

За ним пришел, но не вплотную ко мне, греющим руку о бомбу, а наотдальки – председатель сельсовета Крючков. Спросил в полный голос:

«У тебя в голове шарики, случаем, не в россыпь?»

Я ему ответил:

«А что, у вас не хватает?»

Сам не знаю, зачем надерзил хорошему человеку.

Тот привел из школы военрука. Золушкин его фамилия была. Говорят, вообще-то он Голушкин. Но сменил одну букву, чтобы благозвучнее было.

Голушкин-Золушкин стал давать мне устные приказы.

«Слушай мою команду!» – крикнул.

Я стал во фрунт рядом с бомбой.

«Ко мне ша-агом марш!»

А я ему:

«Скажи так Хаврошке, у какой ума трошки!»

Не знаю, кто надоумил послать за теткой. Гляжу я, а она, сердечная, ко мне чапает. Ее уже пытаются остановить, чтобы она на опасное, как они считали, место не вышла. А та отстранила военрука и пошепала ко мне.

«Чего ты их всех в сполошность ввел?» – спрашивает и тоже руки греть от огня норовит.

Тут поосмелели и другие. Правда, не все. Крючков, Артамонов, Золушкин и даже Валет, чего я, признаться, от него не ожидал, не подошли.

Тол в бомбе выгорал долго. И потом – уже полую – ее установили у школы, как наглядное пособие. Говорят, Золушкин надоумил.

Тетка моя Марфа-Мария, по-моему, любую душу могла тронуть своими глазами. Ни на одной иконе не видал я таких скорбных и вместе с тем взыскующих глаз. Они слово говорили: «От доброты даже сердце волка не станет злее. Что же вы, люди, забыли о главном благе души?»

Но это я, конечно, по-книжному ее чувства и мысли выразил. Она говорила более «дремучим» языком, тем более – думала. И та осенняя усталость, что постоянно жила в ее глазах, сколько раз останавливала меня посреди шалых дел. Уж очень не хотелось мне, чтобы ее глаза плакали. А они у нее, кажется, плакали даже тогда, когда она смеялась.

Видимо, именно выплакала своим бесслезьем мне тетка другую работу. Пришел я утром, чтобы ехать с сортоиспытателями на их деляны, а мне агроном Гуркин говорит: «Тебе наряд даден»

А я его вопросом огорошиваю: «Сарафан из миткаля?»

Не понял он моего юмора и сказал: «Ты у меня еще поматерись. Понаехали тут…»

Так я попал на прицепы.

Не знала, видимо, милая тетя, что хрен редьки не слаже. Если на сортоиспытательном участке я уставал до горечи во рту, но мог спокойно спать целую ночь. То на прицепах – была двухсменка. Одну пятидневку – в день, другую – в ночь. Начал я с ночи.

Тракторишка нам с Фенькой Гориной достался старенький. Звали его «СТЗ-НАТИ». Что за «нати», я и сейчас не знаю. Но звали все его почти матерно: «Мать-верти». Крутить его во время заводки, было, наверно, не легче, чем сам «ЧТЗ». А чуть на взлобок если гон пошел, он задыхается точь-в-точь, как человек, которому уж какой день нет мочи. Так, помнится, задыхалась Мишки Купы бабка-упокойница.

Мишка у меня так и не идет из головы. Все время думаю, куда он тогда делся?

Трактористка же моя Фенька Горина, хотя и была девкой в справе, все вроде бы при ней. А вот голоса – не имела. То ли когда холодного в жару хватила, то ли по какой другой причине, только исчез у нее голос. Один хрип остался. А девка она была, повторяю, даже очень видная. Насколько я в ту пору мог судить о женских достоинствах.

«Прицепщиком когда работал?» – опалила она мне ухо своим дыханием.

«Не! – говорю и добавляю почему-то громко, словно Фенька глухая: – Но не боги с чертями в поддавки играют».

Эту поговорку я, конечно же, умыкнул у Савелия Кузьмича. Кстати, и о нем я думаю частенько, особенно по ночам, когда почему-либо не спится. Вот был человек! Всю жизнь всей улицей его «контриком» считали, правдолюбцем по части поорать о наших разных недостатках и упущениях. А вишь, как припекло, он живо разобрался, с какой стороны «у печки дымоход».

«Ну раз ты все могешь, – тем временем прохрипела мне Фенька, – то иди чистик поточи».

У меня аж уши обвяли. А что такое – «чистик»?

Взял я какую попадя железку, походил с нею вокруг будки, прихожу, говорю: «Готово!»

А она мне: «Так он у меня в руках!»

Гляжу, она на какую-то палочку подгрудьем уперлась, на конце которой маленькая лопаточка насажена.

Так вот что такое чистик! Как я сразу не догадался? Ведь я же отлично видел, как она им землю липучую с лемехов сдирала. А вот не взял сразу «голову меж пяток», оттого, считай, с первых же «прицепочных» шагов опрофанился.

А потом мы стали заводить свой «натик». Фенька выхрипывала какие-то непонятные мне слова и, отчаянно мотая челкой, выбившейся из-под косынки, крутила. Я же, запалив зажигалкой прошлогоднюю солому, степенно покуривал себе и неторопливо сплевывал в огонь.

Потом она вдруг, уронив голову на капот, стала биться лицом обо все, что попало.

Я подлетел к ней, схватил сзади, оттащил от трактора.

«Ты что, – говорю, – красивше Палашки хочешь стать?»

Палашка – баба, у которой было то ли обожжено, то ли тоже вот так обезображено чем лицо.

В моих руках Фенька обвяла плечами, позволила усадить себя на солому. И даже не дала мне по рукам, когда я, вроде бы ненароком, провел ладонью по ее грудям и чуть не накололся на соски, – так – торчмя – выпирали они из-под суровой одежи.