Знай обо мне все

Но ей ничего не сказал, потому что она все еще была под властью только что увиденного. Ни с того ни с сего то хохотала, то плакала.

С Раей было как-то по-свойски покойно. Не корчила она из себя светскую даму, как Шура Меньших, и не была назойливой, как Нюська-шоферица. Все как-то само собой образовалось. И бутылка на столе появилась, как мне казалось, кстати. Почему-то именно в эту минуту мне очень захотелось выпить. А может, это уже заработал тот самый «червячок», который в дальнейшем вгрызется в мою душу, чтобы сделать ее трухлявой.

Но тогда, повторяю, все это, казалось, было к месту и само собой вытекло из обстоятельств, в которых я очутился.

Не покоробило и то, что она закурила. Не с деланной неумелостью, как курили иные девки, а со сноровкой, которой впору позавидовать и мне, свернула цигарку из турецкого табака, затянулась, потом загнала окурок в блюдце.

«Знаю, ни к чему все это. Не бабье дело, а – тянет», – сказала.

Я зачем-то смотрел на нее сквозь граненый стакан, и ее лицо дробилось в нем на длинные, не уродующие его, доли, где каждая двигалась отдельно, если она говорила или делала какой-либо жест, в целом повторяя общее движение.

У Раи мне было хорошо. Я впервые почувствовал то, что не испытывал очень давно – умиротворенность и расслабленность. Хотелось вот так, запросто, полежать вон на той кушеточке, на которой сейчас, даже не взглянув на нас, спит пышнохвостый серый кот. Или – от стола до порога – пройтись на руках. О, как я, оказывается, давно не озоровал и не шалыганил! И вообще, кажется, не был сам собой. Все время на меня давили то чьи-то приказы, там – в школе юнг, – то чужая совесть, того же Чередняка. Да и у тетки я жил, можно сказать, не в свое удовольствие.

«За что выпьем?» – наконец, спросил я ее.

«А так… – ответила она. – Что мы есть, наверно…»

Где-то я это уже слышал. Но ни все ли равно? Мне хорошо с Раей. Она меня старше. Сколько ей может быть? Двадцать пять, видимо. А может, и все тридцать. Кто это сказал: «Чувство ровесников не ищет». А может, это придумал я сам. Сейчас трудно во всем этом разобраться. Мне тепло, уютно и вместе с тем неуемно. Жаль, что нет здесь кованого сундука, как у тети Даши. Сейчас бы я, наверно, непременно сдвинул бы его одной рукой.

Уже где-то под утро, умаяв себя желанием, мы внезапно перешли на воспоминания. Я рассказал ей что-то о себе. Она – о своей жизни.

Я слушал на той дремной волне, из которой то выныриваешь, то опускаешься в нее с головой. Может, какую-то часть ее слов я пропустил. Но отчетливо помню, как она говорила про войну. Про то, что вышла на фронте замуж за капитана Грошева – комбата. Как забеременела, а потом овдовела. На войне и то и другое не такая уж редкость.

Я притаенно улыбался в темноту. Делал упреждение на войну. Конечно, Грошев сроду не был ей мужем. Просто, она жила с ним потому, что он имел власть над другими, а она, как ей казалось, над ним. А ему нужна была ее нежность, потому что он, как кадровый военный, хорошо знал, чем измеряется на фронте жизнь.

Но эти мысли, как я скоро поймал себя, были мне кем-то высказаны. Но кем и когда – не имело сейчас значения. Просто я чувствовал в себе тяжелую, этакую основательную взрослость, с которой, думал я, человек уже имеет право на такой поступок, как женитьба. И конечно же я женюсь на Рае. Пусть только наступит утро.

Но сейчас я молчал и курил, стараясь не заронить искринку в постель. А она говорила и говорила мне в подмышку, обдавая ее своим дыханием и чуть щекоча случайным, а может, и намеренным прикосновением. Она умела незаметно стать необходимой.

А потом, я не знаю что именно, надрало меня на тот вопрос, который, как в темноте неверное движение, опрокинул все то, что я так бережно складывал из камушков своих ощущений и еще недозревших дум.

«А где сейчас твоя дочка?» – спросил я.

«У мамы, – просто ответила она и уточнила адрес: – В Атамановке».

«Ты – Милосердова?» – спросил я, еще не охваченный ни внезапной догадкой, ни запоздалым угрызением.

Она не спросила, откуда я ее знаю, а только перестала дышать мне в подмышку, поднялась на локоть и замерла, словно стала прислушиваться к моей жизни, стараясь понять, где же она пересеклась с ее судьбой. И облегченно улыбнулась, поняв, что этого не было.

Я встал и стал медленно одеваться. Кажется, я даже во тьме видел, что у нее, как и у тети Даши, руки в конопушках, а губы, на которые я не успел как следует посмотреть при дневном свете, конечно же едва означены на лице.

«Ты куда?» – спросила она.

«Домой, – ответил я. – Завтра рано вставать».

Я шел через тот же мост. И вновь на нем стояли какие-то «лбы». И опять никто меня не тронул. А мне почему-то хотелось, чтобы этот вечер, а вернее, ночь, готовая перейти в раннее утро, кончилась бы мордобоем. Мне вдруг подумалось, что после фамилии Пахомов стала преследовать меня другая, более изощренная в своем прямом понимании фамилия. Неужели в этом все милосердие?