Знаю только я

— Не ждите никакой реакции, предупреждаю — будете играть, как при пустом зале. Это и ничего, проверим себя, играйте для себя, обычная репетиция, играйте в свое удовольствие, заряжайтесь от партнеров, как будто четвертая стена — она как раз сегодня и будет.

— Ну, неужели они не живые люди, ну хоть что-то где-то должно их прошибить.

— Не надейтесь и не обольщайтесь, поверьте моему опыту. Глядите иногда на меня… я показываю рукой так, где поднять ритм, где осадить, по моему виду вы поймете, как идет. Ну, с Богом!

Перед этим стоял шеф со мной на сцене и волновался, суетился, чего-то молол, не относящееся к делу. Я старался от него смыться, уйти от общения, чтобы не задрожать. Он поднял руки кверху: «Господи! Ну есть ты там или нет? Помоги!» — «Есть». Шеф наивно переспросил: «Есть?»

И грянул бой… У меня пошло, я быстро успокоился и потащил весь обоз за собой. Временами глядел в зал… Ищу глазами незаметно Катю… не нахожу. Друзья сидят рядом, беспрестанно оба курят, друг от друга прикуривают, сигаретки не гаснут. Иногда шеф реагирует, но остается в дураках — никто не поддерживает. Зал как будто вымер, 40 человек живых сидит в зале, а мы играем будто для кресел.

Кончился первый акт, ребятишки сказали: «Антракт». Подбегает шеф:

— Кто научил их говорить «Антракт»?

Я научил, и они уж давно это говорят, но… не успел я уйти со сцены, слышу женский голос:

— Автор! Это вам нравится?

— Да, и даже очень.

— Секретаря партийной организации позовите.

…И началось. Это безобразие, это неслыханная наглость. Нет, это не смелость, антисоветчина, ничем не прикрытая, и т. д.

Я сиганул наверх, быстро переодеваюсь, проверяю реквизит и бегу на начало второго акта, а в зале истерика Мадам. Я накрылся корзиной, слушаю и ушам не верю, чего говорят взрослые люди, в чем нас обвиняют. Шепчу Зое — начинай.

Был такой момент в ругани, когда казалось, что не хватает маленькой капли, чтобы Мадам хлопнула дверью и выскочила как ошпаренная со своею свитою из театра.

А в театре холод, ей принесли шубу. Слышу, она проворчала: «Ну, давайте досмотрим».

Шеф пошел за кулисы. Можаев, слышу, ищет меня. Я через сцену к ним, они в зал, а я на место. Я понял, что нам хана, но это не сбило меня с толку, только злость молодецкая разыгралась, а в голове фанфары:

И был последний день Помпеи Дня русской кисти первым днем.

И такое было чувство, будто еще веселее дело пошло у нас во 2-м акте. А «суд» — просто гениально, вот так мы ответили четвертой стене.

Переоделся, наши уже все прильнули к репродукторам, как молодогвардейцы, — продолжение базла.

— Ну, это другая пьеса, но все равно, конец этот не спасает всего спектакля, он какой-то нарочитый…

— Это болото.

Можаев:

— Вы, товарищ За… шкивер, болото при себе оставьте, болото он мне будет приписывать…

Молодогвардейцы ахали от эрудиции, от смелости Можаева, нашего дорогого человека. Как он от них отлаивался, почти один!!

Действительно, один в поле может быть воин, если он богатырь. У меня тряслись руки. И потом, не до этого было, меня все поздравляли, целовали, я было вытащил ручку с книжкой записывать, да где там, не успевал восторгаться репликами Можаева, поражаться глупости и скудоумию наших «вождей» и прикуривать беспрестанно.

Владыкин [104] (с истерикой в голосе): Мы давно нянчимся с тов. Любимовым, стараемся всячески помочь ему, по-хорошему смотрим, советуем, просим, ничего не помогает — тов. Любимов упорно гнет свою линию, порочную линию оппозиционного театра. Против чего вы боретесь, тов. Любимов?! Вы воспитали аполитичный коллектив, и этого вам никто не простит. Сегодняшний спектакль — это апофеоз всех тех вредных тенденций, которых тов. Любимов придерживается в своем творчестве. Это вредный спектакль, в полном смысле — антисоветский, антипартийный.

Можаев: Это ваша точка зрения?

Владыкин: Да, моя.

Можаев: А моя точка зрения противоположна вашей, вот и давайте, пусть нас рассудят.

Фурцева: Я ехала, честное слово, с хорошими намерениями. Мне хотелось как-то помочь, как-то уладить все… Но нет, я вижу, у нас ничего не получается! Вы абсолютно ни с чем не согласны и совершенно не воспринимаете наши слова.

Она все время обращалась к Можаеву — «Дорогой мой», к Любимову — «Дорогой товарищ».

Фурцева (на Можаева):Дорогой мой! Вы еще ничего не сделали ни в литературе, ни в искусстве, ни в театре, вы еще ничего не сделали, чтобы так себя вести.

Любимов: Зачем вы так говорите, это уважаемый писатель, один из любимых нами, одному нравится это, другому то, зачем уж так огульно говорить об одном из лучших наших писателей.

Можаев: Е. А.! Я пишу комедию, это условия жанра, чтобы отрицательные персонажи были карикатурны, смешны. Они так и написаны, они так и играются. Если бы это была драма или что-то другое, разговор был бы совершенно иной. Но я писатель, я пишу комедию про плохой колхоз… мы должны высмеивать наши недостатки, вырывать и искоренять их… Спектакль поддерживает тех людей, которые собрали и провели мартовский пленум. Он очень много изменил в жизни нашего крестьянина, колхозника.