Знак

Я отчаянно сопротивлялась Васу, выкручивая свою руку. Тени зазмеились, и чем яростнее я боролась, тем больше их становилось. Ток, наверное, насмехался надо мной. Вас оказался сильнее меня, и я не могла с ним справиться. Придавив меня к полу одной рукой, второй он тянул меня за запястье, пока моя ладонь не легла на шею Акоса.

Такое мне не могло привидеться даже в страшном сне.

Плеть Ризека бьет Акоса Керезета.

Я почувствовала тепло Акоса. Моя боль рвалась наружу, желая, чтобы кто-нибудь разделил ее со мной. Она ворвалась в его плоть. И вдруг я обнаружила, что вместо обычного ослабления она только возрастает. Мои мышцы вибрировали от напряжения. Акос завопил, я эхом повторила его крик. Тело потемнело от Тока, я превратилась в центр черной дыры, в клочок беззвездного Окоема, каждый изит моего тела горел от боли и просил пощады.

Наши с Акосом голоса соединились, как две ладони. Я закрыла глаза.

Передо мной – деревянный стол с белесыми кругами от мокрых стаканов. На нем – груда записных книжек, и на каждой – мое имя: Кайра Ноавек, Кайра Ноавек, Кайра Ноавек. Я знаю, где я очутилась. В кабинете доктора Фадлана.

– Поток течет сквозь каждого из нас. Он заполняет нашу плоть, как жидкий металл – формы для литья – опоки, в каждом случае принимая иные очертания и проявляясь по-разному.

Моя мать, сложив руки на коленях, сидит справа от меня, прямая как палка. Я вижу ее совершенно отчетливо, вплоть до выбившейся прядки волос над ухом и припудренного прыщика на подбородке.

– Дар вашей дочери причиняет физическую боль не только ей самой, но и другим людям, что свидетельствует о неких процессах, происходящих в глубине ее личности, – продолжает доктор Фадлан. Чтобы узнать точнее, потребуются дополнительные исследования. Но пока все выглядит так, будто девочка считает, что она это заслужила. И сейчас она просто пытается нести непосильную ношу на своих плечах…

Вместо того чтобы оборвать доктора, как было когда-то, мать молча склоняет голову. У нее на шее пульсирует жилка. Мама поворачивается ко мне. Она еще красивее, чем мне запомнилось. Даже морщинки в уголках глаз выглядят восхитительно.

– И что ты об этом думаешь, Кайра? – спрашивает она и внезапно превращается в танцовщицу с Огры, ту с подведенными глазами и костями, светящимися под кожей.

Я каким-то образом замечаю даже крошечные впадинки в ее суставах.

– И что ты об этом думаешь, Кайра? – повторяет она.

– Не знаю, – отвечаю я моим нынешним, взрослым голосом.

Оказывается, в кресле сижу я, теперешняя, хотя доктора я посещала в детстве.

– Моя боль… она словно хочет, чтобы я ее прочувствовала и с кем-нибудь разделила.

– Правда? – улыбается танцовщица. – И с Акосом?

– Боль – это не я. Она не выбирает. Боль – мое проклятие.

– Нет-нет, – возражает танцовщица, глядя на меня в упор.

Ее собственные глаза – уже не карие, какими я их запомнила во время танца. Они – дымчато-серые и настороженные. Глаза Акоса, которые я узнаю и во сне.