Знак Вирго

Конечно, в тот момент, когда я стоял босиком, в белой ночной рубашке на пороге столовой, ни глаза, ни сознание не уловили этого перехода. Но он произошел. И какое-то новое чувство, рожденное не собственным опытом, а инстинктом, знанием, накопленным тысячами предков и переданным никому неведомыми метафизическими путями моему мозгу, — какое-то новое это чувство сказало мне тогда ясно и определенно: то, что происходит сейчас, Юра, это плохо и означает оно конец всей прежней жизни и начало совершенно новой — нелегкой и страшной… Но понял я это значительно позднее.

…- Зачем здесь ребенок? — произнес военный в фуражке (совсем не дядя Коля Ещин), продолжая рыться в сундуке. — Уберите! Пускай спит.

Он был не один, этот военный. Двое других, тоже в полной форме, с кубарями или шпалами в петлицах, в голубых фуражках с красным околышем, просматривали в шкафу книги — внимательно и усердно, словно выбирали, что почитать. Справа от двери, Юра сначала его не увидел, стоял кривой татарин Алексей, дворник, и какая-то женщина в платке. Отец, мать и бабушка были возле буфета. (В левом выдвижном его ящике Юра так любил рыться и всегда находил там, среди спутанных веревок и разноцветных ленточек, гвоздей, шурупов и багровых кусков сургуча с оплавленными концами, что-нибудь новое и интересное.)

Почему они все стоят? — подумал Юра. — Как в трамвае. Разве стульев нет?

— Иди спать, Люка, — сказал отец. «Люкой» Юра сам себя окрестил в раннем детстве, и сейчас дома все его звали только этим именем. А мать зачастую употребляла еще более ласкательную форму: «Люлютка». — Иди спать, — повторил отец и шагнул к нему.

— Всем оставаться на месте, — негромко сказал военный со шпалами. — Никому не выходить.

И отец снова отошел к буфету.

— Иди же, Люка, — сказала мать, — я скоро прийду к тебе. — В голосе ее было обычное легкое раздражение, но и новый призвук, которого Юра, к счастью, не разобрал: слезы.

Все, что произошло этой ночью, он запомнил смутно. Помнил, как вернулся к себе, лег, но никак не мог согреться, стучали зубы. Хотел закричать «па» или «ма», но понимал: теперь уже нельзя. И он ждал, ждал, когда же все, наконец, уйдут — эти чужие, чтобы папа и мама подошли к нему, чтобы мама сказала «и», а он бы ей ответил «си-и» (это был их секретный код, тайное признание в любви), и чтобы отец рассказал, чего им было надо, тем людям, что они искали.

Он ждал и, не дождавшись, уснул.

Наутро, когда его разбудили, и он со всегдашней неохотой встал с постели, все выглядело, как обычно: мать кормила трехлетнего Женю, баба-Нёня возилась на кухне и раздраженно разговаривала сама с собой, отца уже не было. Юра не сразу вспомнил о событиях прошлой ночи, да и были они расплывчаты и неясны. Когда он сел за стол, на тарелке, подвинутой к нему, не лежали нарезанные тонкими ломтиками бутерброды. Это делал обычно отец, и тогда даже надоевшие бабушкины котлеты становились невыразимо вкусными.

— …Что они искали? — спросил Юра с набитым ртом. — Клад?

— Какие глупости! — сказала вошедшая бабушка.

— А когда ушли?

— Вскоре…

— А чего взяли?

— Ничего…

Бабушка немного слукавила, ибо люди в голубых фуражках прихватили в виде трофея две старинные английские золотые монеты — их в начале века привезла из-за границы старшая сестра бабушки, Вера. Но бабушка не сказала и самого главного. И Юрина мать — тоже. Они отправили его в школу, напутствуя, как обычно, словами: «Осторожней на улице, смотри по сторонам», а бабушка положила в ранец бутерброды с котлетами. Но разве сравнить их с теми, которые готовил отец?!

И дело не только в бутербродах — ему вообще бабушка не очень нравилась: постоянно недовольна, раздражена, ворчит без умолку.

(Теперь, когда наступил возраст оценок и переоценок — всего, всех и каждого (или так кажется), я, пожалуй, могу раскусить причину вечного бабушкиного недовольства, даже посочувствовать ей. Ведь перед самой революцией Софья Митрофановна сумела, наконец — после многих лет экономии и отказа во всем — купить небольшую табачную лавку на Арбате, чтобы обрести самостоятельность. Задолго до этого она отвергла своего мужа, перестала общаться, даже просто разговаривать, хотя вынуждена была жить с тремя детьми на его средства, в одной с ним квартире. Случилось это после того, как узнала, что он заболел «нехорошей» болезнью. (Ай, да дедушка! К сожалению, он умер, не дождавшись моего рождения.) А табачная лавка, конечно — тю-тю: была экспроприирована победившим классом.)

2

   В школе в этот день с Юрой произошло такое, что из головы напрочь улетучились все воспоминания о ночных гостях.

Началось как будто с пустяка. На первом уроке он небрежно сообщил Тане Карцевой, что в Бразилии удавы работают у людей.

— Перестань! Как не стыдно! — сказала она.

— Даже с детьми гуляют. Как настоящие няни, — добавил Юра.

— Перестань, я скажу…

Он обиделся, что ему не верят, и со зла брякнул:

— И в магазин за хлебом ходят!

— Перестань! — Таня чуть не плакала от возмущения.

— Юра, — сказала Анна Григорьевна, их учительница.