Знак Вопроса 2005 № 04

Во многих других случаях подлинное философское содержание, осмелимся сказать, сохраняется только в церковнославянском варианте. В книге пророка Исайи читаем: «И аще не уверите, ниже имати разумети» (Ис. 7.9), что означает, как легко понять даже не изучавшему церковно-славянский: «и если не поверите, не поймете». Это — одна из классических формулировок средневековых дискуссий о соотношении разума и веры, продолжающихся, кстати, и поныне. А в синодальном переводе видим нечто другое: «Если вы не верите, то потому, что вы не удостоверены» (Ис. 7.9), то есть, бессмысленную фразу, способную сбить с толку не только всех русско-говорящих, но и самих верующих.

В ряде случаев славянская Библия использует и более точные, и даже более современные понятия, чем синодальный перевод.

Так, в «Премудростях Соломона» говорится о Боге, что он — «красоты бо родоначальник» (Прем. 13.3), в синодальном переводе получаем: «виновник» красоты. Надо ли объяснять, что «родоначальник» — более точное понятие? Тем более, что Бога, кажется, никто не обвиняет в создании красоты. Далее Бог именуется «рододелателем» (13.5). В синодальном же варианте Бог опять воспринят «виновником бытия их» (Прем. 13.5). А ведь «рододелатель» — не только более емкое и точное понятие, но и многозначительное, — в связи со спорами о «теории» эволюции Дарвина о происхождении видов (то есть как раз «родов»).

В первом стихе этой главы на церковно-славянском Бог назван «хитрецом» (Прем. 13.1), что всеми старыми словарями толкуется как — «художник», «создатель», «искусник», «мудрец», «ловкий» и т. д. Выбирай любое значение! Но в синодальном переводе Бог по-прежнему воспринимается с точки зрения юриспруденции: «виновник» (Прем. 13.1). Нет сомнения, что это искажает суть дела.

В «Екклезиасте» на церковнославянском читаем: «Развращенное не может исправитися, и лишение не может изчислитися» (Еккл. 1.15), — этого, по-моему, вообще не надо переводить, понятно и так. Но в синодальном тексте читаем: «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать» (Еккл. 1.15). Более строгий и содержательный текст имеем в первом случае. Иисус Христос, как известно, охотно прибегал к притчам и образной речи и сам объяснил, почему это делает, но от переводчиков вовсе не требуется переходить на притчи.

В том же Екклезиасте (а это одна из наиболее философских и часто цитируемых книг) читаем (в синодальном варианте): «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все суета и томление духа» (Еккл. 1.14). У меня всегда вызывало некоторое сомнение это место, — что-то уж больно изысканно для той эпохи, — прямо «серебряный век»! Церковнославянский текст снимает все сомнения: «Видех всяческая сотворения сотворенная под солнцем: и се, вся суетство и произволение духа» (Еккл. 1.14). Но если «произволение», т. е. акт человеческой. воли, выводит нас на проблематику свободы и ответственности человека, — бесконечный повод для дискуссий во все времена, — то «томление» с его жеманно-декадентским оттенком переводит дело в сферу психологии и смутных ощущений.

Замена слова тем более не оправданна, что «произволение» — понятное и без перевода слова, почему его таковым и оставили переводчики синодального варианта в книге Сираха: «Он от начала сотворил человека и оставил его в руке произволения его» (Сир. 15.14).

Еще пример из Екклезиаста. Церковнославянский: «и сердце мое виде многая, премудрость и разум, притчи и хитрость…» (Еккл. 1.17). А что видит сердце проповедника в синодальном переводе? Вот что: «чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость» (Еккл. 1.17). Это просто разные тексты, не говоря уже о том, что потеряны «притчи», а «хитрость» — это совсем не «глупость», а ловкость, искусность, порой и злой ум. Снова мы видим более серьезное содержание именно в церковнославянском изложении.

Встречается и неоправданное осовременивание понятий. Во 2-й книге Царств говорится, что Давид, взяв город Равву, вывел оттуда людей и «положил» их под пилы, под железные топоры, бросил в обжигательные печи, и даже — «па трезубы железны» (2 Цар. 12.31), — нравы варварских племен, как известно, были грубы и просты: горе побежденным. Но в синодальном переводе, оказывается, он положил их не на «трезубы», а «под железные молотилки». Но были ли они в то время? При всем уважении к технической мысли древних, в этом приходится усомниться. Примешивается и этический момент. «Железные трезубы» как орудия пытки, — это, конечно, плохо, но мы не ждем гуманизма в эпоху варварства. А вот пыточные машины в виде «железных молотилок» — это уже слишком, ибо требует методичности и садистского воображения, до такого вряд ли могла дойти мысль хоть и жестоких, но по-своему простодушных варваров.