Московская площадь, как котел, где варят людей и звезды. И небо синеет. И дождь прошел. И медом закапан воздух. Я вынесу свой двадцатый век на площадь и здесь узнаю, зачем бородатый человек с поспешкой бежит к трамваю? Зачем этой девушке двадцать лет, и вся она пахнет садом, где мокрый огонь зеленых планет мешается с виноградом? На дранках растянутый виноград у яблони в желтых ядрах. А море шумит и входит в сад, плеща, грохоча эскадрой… Зачем этот мальчик из-за угла, хоть галстух его развязан, бежит к переулку, где пухнет мгла, кудрявый и синеглазый? Он весь еще дачный, он летний весь: в глазах – футбол и речушка… А ты про какую-такую весть пришла разузнать, старушка? Вся черная, с зонтиком и горбом, принюхиваясь к прохожим, ты яблонь встряхиваешь рукавом и стелешь в сенцах рогожи. И в кадочке пахнет дубовый лист; а низкий балкон сгнивает; а в серой курточке телеграфист балкона не открывает. А кто это рыжий – на сворке пес, – охотничьи замашки, на остановке к столбу прирос в крылатой непромокашке? Червонный овин. В облаках кусты. Развесился пруд на грушах. И в черную яму летят листы, а в поросль спешат крякуши. И ветер полотнищами полей играет, как парусами. И мчатся радуги селезней над рыжими усами… А площадь кипит. И со всех сторон та площадь под фонарями вздувает людской неугомон и мечет нетопырями сгоревшую черную листву бульваров. И отступает туда, к огородам, на ботву ночь, мокрая и тупая. И кружится площадь: В поход! В поход! И звезды, как рой пчелиный. И годы, как гуси, над головой полощутся крыльями, мчат вперед. А время стекает над Москвой и празднует именины. Медвежьим басом гремит этаж: – Ведь это – Двадцатый Век! Ему отзывается гараж: – Да, это – Двадцатый Век! Совиным голосом, как в лесу, сирена стонет, летя: – Я тоже Двадцатый Век несу! Трамвай дребезжит: – И я! И вот мы заслушались и стоим в кружащемся колесе: и рыжий охотник, – собака с ним, – и девушка, и все. Мы вспомнили всё, что нам давно твердили, и вот летим сквозь голубеющее полотно в глубокий счастливый дым. 1932