Знаки и чудеса

В результате сделанных открытий Смит исчерпал все свои возможности, или, лучше сказать, все свои познания в греческом языке. Мы помним, что его школьные годы прошли в граверной мастерской, и те скудные знания из области греческого, которые он имел, не позволили ему выйти за пределы исследования собственных имен. Кроме того, в том же году, когда он занялся дешифровкой кипрской билингвы, открытие эпоса о Гильгамеше и известия о всемирном потопе вознесли его на вершину карьеры ассириолога; понятно, таким образом, почему он не стал вникать глубже в проблемы, связанные с древней письменностью Кипра.

Здесь опять в дело вмешался Сэмюель Бёрч, представивший убедительные доказательства того, что, вопреки всем ожиданиям, кипрский язык может быть греческим, а не семитским или египетским. Правда, греческий язык извлеченных на свет божий кипрских надписей весьма сильно отдавал варварством и выглядел довольно странно, но для этого имелось достаточно оснований.

Во-первых, на начальной стадии дешифровки слогового письма очень легко допустить ошибки, так как число знаков здесь гораздо больше, чем в буквенном письме. Во-вторых, нельзя сказать, что кипрский язык лишь в незначительной степени отличался от известных тогда диалектов греческого языка. И в-третьих, кипрское письмо имеет весьма своеобразную орфографию, которая ясно свидетельствует о том, что это письмо не создавалось специально для греческого языка, а было взято греческими колонистами у древнейшего негреческого населения Кипра. Для иллюстрации сопоставим несколько кипрских слов с соответствующими греческими формами (то и другое в транскрипции): рa-tа=греч. panta «всё»; te-o-i-se = theois «богам».; a-ra-ku-ro — argýrō (от argýrои) «серебра».

На этом примере, между прочим, легко убедиться в том, каким явно недостаточным средством выражения является письменность, если она не создана специально для данного языка. В некоторых случаях это обстоятельство вообще лишает нас возможности получить хоть какое-нибудь более или менее ясное представление о том или ином слове. В связи с этим И. Фридрих отмечает, что, например, кипрское a-to-ro-po-se читается как греческое ánthropos «человек», как átropos «неизменный», как átrophos «неупитанный» и, наконец, как ádorpos «ненакормленный»[102]. Если бы мы попытались изложить здесь сложные правила правописания, которые пришлось ввести грекам для передачи данной слоговой письменностью своего языка, это завело бы нас слишком далеко; приведем лишь один пример: A-po-ro-ti-ta-i означает «Афродите»!

К 1872 году, к тому времени, когда Джордж Смит счел нужным сообщить результаты своей работы в «Докладах» Лондонского общества библейской археологии, он уже правильно определил 33 слоговых знака и тем самым убедительно доказал слоговой характер кипрского письма. Выше мы уже поясняли, что, не будучи в достаточной степени вооружен знанием греческого языка, он не смог пройти до конца им же самим проложенный путь.

Странная причуда судьбы! То, в чем она отказала одному, было даровано другому с колыбели в самом прямом смысле этого слова!

Иоганнес Брандис родился в Бонне в 1830 году в семье профессора только что основанного Рейнского университета. Его отец был филологом и занимался также философией, что уже с самого начала предопределило академическую карьеру сына. Однако в 1837 году отец благодаря посредничеству Шеллинга был приглашен на пост личного советника короля эллинов Отто I, наследника баварского престола, и отбыл с сыном в Грецию. Детские годы Иоганнеса, окруженного ласковой отеческой заботой и жадно внимавшего прекрасным наставлениям своего домашнего учителя Эрнста Курциуса, впоследствии инициатора и руководителя немецких раскопок в Олимпии, знаменитого археолога и историка, были заполнены неизгладимыми впечатлениями об Афинах и их памятниках, о греческом народе и его языке.

Годы, проведенные в Элладе: прогулки в поисках черепков от пестрых глиняных сосудов, лето в Кефизии, купание в Эгейском море между древними сторожевыми башнями Пирейской гавани — в течение всей жизни принадлежали к числу самых любимых воспоминаний Брандиса.

Уже будучи студентом в Бонне, он отважился на соискание премии, предложенной философским факультетом за работу по сопоставлению традиций древних с археологическими находками Ботта и Лэйярда. Это принесло ему в 1854 году должность личного секретаря Бунзена, друга его отца (которого мы уже знаем как покровителя и друга Рихарда Лепсиуса), а также и посещение Лондона, где Бунзен тогда работал. Здесь Брандис познакомился с Бёрчем и Норрисом.