Знакомое лицо. Повести, рассказы

Вот с одним из этих троих я и познакомился летом тысяча девятьсот шестидесятого года на строительстве Братской ГЭС. Он и рассказал мне вышеописанную историю его родителей. Больше того, он познакомил меня со своим отцом и матерью, прибывшими к нему погостить.

С первого взгляда отец показался мне не очень старым. Высокий, поджарый, он похож был на жителя пустыни — черно—коричневый, будто выгоревший на солнце. Ему могло быть и шестьдесят и семьдесят, но уж никак не сто с лишним.

Однако чешуйчато—сухие руки и белесая пленка вокруг глазных яблок, точно такая, как у засыпающих птиц, подтверждали его весьма значительный возраст. И передвигался он с особой осторожностью, чуть потрескивая суставами, как стрекоза крыльями.

Среди множества вопросов я задал ему и вопрос о судьбе соседей — тех, кто высмеивал его, женившегося на девочке.

— Примерли, — сказал он. И в глазах его блеснула искра озорства тут же, впрочем, погашенная слезой слабости. — А девочка эта, как вы изволили выразиться, вот она, — указал он на маленькую старушку, сидевшую у ярко освещенного солнцем зеленого штакетника на лавочке. И снова повторил уже без вспышки в глазах: — А соседи наши, те самые, все примерли. Все, все до одного. Никого не осталось. — И помолчав: — Некому, одним словом, теперь смеяться. Хотя и надо бы...

Я присел на лавочку рядом с этой худенькой, невзрачной, по-сибирски скромно, но опрятно одетой старушкой.

Она сидела у самого края лавочки и, казалось, безучастно смотрела на редеющий на этом участке лес, на взрыхленную разными механизмами землю и на бледно—изумрудную воду могучей реки, над которой и тут и там вытянули свои шеи подъемные краны. Мне хотелось заговорить с нею, но я еще не знал, с чего начать. Вдруг она заговорила сама.

— Мелеют реки. А отчего? — будто спросила она и вытерла сухие губы концом пестрого головного платка. — Оттого и мелеют, что люди сводят лес. А ведь, наверное, и после нас тут народ будет находиться. А без леса какое же удовольствие жизни. Один угар.

Голос ее удивил меня неожиданной твердостью. И слова удивили. Удивил самый смысл слов.

— Но это только здесь, вблизи, так кажется, что леса немного, — сказал я. — А дальше-то тайга...

— Это вы что, мне разве сказываете? — повернула она в мою сторону даже с некоторой поспешностью узенькое, темное, иконописное свое личико. И в глазах ее, некогда, должно быть, больших и синих, на мгновение промелькнуло едва ли не высокомерие. — А я ведь в тайге, однако, сызмальства живу. Со дня моего рождения. И с Егиазаром Семеновичем, как вышла за него, обошла и объехала, однако, достаточно тут. Он же ведь еще недавно звероловом был...

Она, похоже, с волнением торопилась изложить все это, чтобы у постороннего человека поскорее возникло правильное представление о том, кто она и кто ее супруг.

Говоря же так с неожиданной торопливостью и все возрастающим волнением, она как бы молодела на моих глазах, помогая мне вообразить, какой была она шустрой девочкой, девушкой в ту пору, когда полюбила вдруг этого с виду угрюмого зверолова с необыкновенным именем Егиазар.

А он стоял в этот момент уже в некотором отдалении, опираясь на длинную суковатую палку, — высокий, худой и, может быть, даже сердитый.

— Думает, — почти с благоговением посмотрела она на него. И почему—то, понизив голос, как по секрету, стала убеждать меня, что он совсем не сердитый и не угрюмый. — Вы даже не можете себе представить, какой он, однако, веселый и добрый, — говорила она. — И с ним не страшно нигде — ни на реке, ни в лесу. Я же с ним всю жизнь, как один день, прожила. И ни на минуточку, однако, не соскучилась...

Глаза у старухи в этот момент как бы снова стали большими и синими. И я подумал, что чудо, наверное, вовсе не в том, что любовь порою сводит во многом неравных людей. Чудо, пожалуй, в ее бессмертии...

Москва, март 1964 г.