Знакомое лицо. Повести, рассказы

Только глаза у тещи сохранились от той молодой женщины, которая — много лет назад — на рассвете, среди топких белорусских болот, в невысоком, изуродованном артиллерией лесу ухватила командира отряда за руку, когда он уже выхватил из кобуры пистолет и хотел застрелить трясущегося молодого человека за непростительную трусость, похожую на предательство.

И перед тещей сейчас стоял именно тот трясущийся молодой человек в рваных, грязных брюках и в разбитых солдатских башмаках.

Командир обязательно застрелил бы его, если б не эта вот Марья Ивановна, Маша, Марийка Прусевич, партизанская разведчица, пользовавшаяся большим уважением и большим влиянием, в партизанском отряде "Смерть немецким оккупантам!".

Как бывает с порядочными людьми, Марья Ивановна сперва покраснела, узнав Наматова и услышав его рассказ, а затем страшная бледность покрыла ее лицо. Ведь тогда, в ту грозную осень, она сама могла погибнуть из-за Наматова. Ему поручено было в случае опасности прикрывать огнем пулемета отход от магистрали тех, кто закладывал взрывчатку под магистраль. Он, завидев немцев на насыпи, тотчас же бросил пулемет и укрылся в лесу. Его нашли партизаны только на рассвете. И он старался убежать от партизан, думая, что это немцы.

В кратчайшее мгновение все это вспомнил и Наматов. Он вспомнил, и как случайно попал к партизанам осенью тысяча девятьсот сорок первого года, эвакуируясь из Бобруйска...

— Ну, рассказывайте дальше, — попросил Бергер. — Вы поднялись на насыпь — и что потом?

— А! — махнул рукой Наматов. — Не хочется рассказывать. Не такое настроение, чтобы рассказывать. Как-нибудь в другой раз.

Он достал из кармана просторных брюк пачку с сигаретами, вытряхнул на ладонь одну сигарету, закурил от предупредительно протянутой ему Бергером спички и сказал:

— Нам пора ехать.

Марья Ивановна опять ушла на кухню.

Бергер вспомнил, что режиссер просил подарить ему букет сирени. Букет этот, пышный, пахучий, уже лежал на террасе. И пока Петя укладывал аппаратуру, Бергер связывал букет крепким шнурком.

— Сама поднеси ему, — указал он Верочке на Наматова. — Ему будет приятно.

Наматов стоял посреди дворика, широко расставив ноги. Поджидал Петю и заметно нервничал, жуя сигарету.

Наконец Петя спустился с террасы.

— Марья Ивановна, Марья Ивановна! — закричал Бергер. — Наши гости уезжают.

Марья Ивановна вышла во дворик. Она казалась все еще растерянной и сконфуженной. Она казалась еще более сконфуженной, чем Наматов.

Верочка поднесла Наматову сирень.

— Не надо, — мотнул головой Наматов, глядя искоса на Марью Ивановну.

— Возьмите, возьмите! — закричал Бергер. — Вы же сами хотели иметь букет. У нас много сирени. Скоро она уже совсем отцветет...

Наматов взял букет и, держа его, как веник, пошел к калитке.

Все пошли за ним, как и положено, когда провожаешь гостя.

У калитки он вдруг остановился и, глядя в упор на Марью Ивановну, спросил:

— Вы узнали меня?

— Нет, — сказала Марья Ивановна. И, как девочка, опустила глаза.

— Ну, неужели вы меня не помните?

— Нет, — повторила она.

— Странно, — сказал Наматов. — А я вас узнал. Не сразу, но узнал. Вы ведь Маша?

— Нет, — как бы отшатнулась Марья Ивановна.

— Странно, — вздохнул Наматов и полез в автомобиль на заднее сиденье.

Верочка и Бергер помахали охваченному вихрем пыли автомобилю.

А Марья Ивановна вернулась на веранду убрать посуду.

На скатерти, среди тарелок и блюдец с недоеденной едой, она заметила забытую режиссером пачку с сигаретами. Как неживую мышь за хвост, Марья Ивановна брезгливо подняла ее двумя пальцами и бросила в помойное ведро.

Переделкино, апрель 1958 г.

Старик Завеев

У Завеева Егиазара Семеновича умерла жена, когда ему шел уже шестьдесят второй год. Дети выросли, разбрелись по свету. Завеев остался один в просторном доме над Ангарой.

Было это, кажется, в тысяча девятьсот втором году. Завеев погоревал недели две и решил жениться.

Весь поселок пришел в смятение — и оттого, что Завеев не выдержал положенный срок после смерти супруги, и оттого, что на склоне лет, когда люди думают о смерти, возмечтал вступить в брак.

И, главное, возмутило всех, что он замыслил взять в жены девочку—сироту Евфросинью, которой едва исполнилось шестнадцать лет.

Шестнадцать и шестьдесят два. Что он, рехнулся, что ли? Ну, девочка, понятно, еще не знает, что это такое — брак. И, кроме того, ей деваться некуда, не у кого жить.

А он—то, Завеев, должен бы соображать — что к чему.

Из Красноярска, услышав о женитьбе отца, приехал старший сын Георгий.

— Тятя, что вы творите, подумайте. Она же, эта девочка, Фрося, имейте в виду, гвозди в кармане носит.

— Какие гвозди? — удивился Егиазар.

— Как какие? Обыкновенные. От вашего гроба. Она же с нетерпением станет теперь ждать тот час, когда... это самое... когда можно будет заколотить ваш гроб. И она, поимейте это в виду, останется полной хозяйкой в дому, когда вы, одним словом, угаснете...