Знакомое лицо. Повести, рассказы

Ни с кем особо близко Бурденко не сошелся, но и нельзя сказать, что он заметно обособился. Правда, в общежитии койка его стояла несколько в стороне — за громадной изразцовой печью, как бы в нише. Ему это нравилось. Тут, в закутке, никто не видел, что оп ел по утрам, чем ужинал, тем более еда у него все время была крайне незавидная — черный хлеб, соленые огурцы, не часто селедка, печеная картошка, которую сам пек внизу, в сторожке.

Вечерами изредка он выходил из своего убежища на середину длинной, большой комнаты общежития, где стоял общий стол. Здесь читали, ели, повторяли конспекты, играли в карты, писали письма домой и даже делали маски из папье-маше, готовясь к новогоднему благотворительному балу в пользу «недостаточных студентов». Здесь, за общим столом, распределялись роли в гоголевской пьесе << Женитьба», которую должны были поставить тоже под Новый год перед балом.

— Не хотите ли, коллега, взять что-нибудь для себя в спектакле? — спросил Бурденко бородатый студент-старшекурсник, выступавший в качестве режиссера.— Вы знакомы с пьесой?

— Конечно. А что там есть?

— К сожалению, на ваш курс пришлось три роли. Осталась только одна, и то женская.

Бурденко был готов вспылить, заподозрив насмешку. Но никто не смеялся. И он сказал:

— А что? Давайте попробую. Это, пожалуй, будет смешно.

Он участвовал в репетициях все у этого же общего стола. Тут же несколько раз играл в карты — в двадцать одно — по копейке. Игра ему правилась, тем более везло: однажды в вечер выиграл почти полтинник.

— Не обольщайтесь, коллега,— сказал ему студент, как раз проигравшийся в тот вечер.— Известно, что кому везет в карты, тому как раз не везет в любви. Или вам все равно?

— Все равно,— ответил Бурденко. И больше никогда не играл в карты.

— Почему?

— Некогда,— говорил он студентам, удивлявшимся, что он вдруг перестал выходить к общему столу и все сидит по вечерам у себя, за печкой, обложившись книгами, хотя до экзаменов еще далеко.

Что же он делал там у себя за печкой?

Оказывается, он, как в детстве, «готовил уроки», перечитывал, выправлял собственные записи сегодня прочитанных лекций. Он считал, что записанное лучше укладывается в памяти, или, как говорят, усваивается, то есть становится своим.

— Я тяжелодум,— впоследствии признавался Бурденко.— В этом мой заметный и существенный недостаток, но в этом же притаилось, пожалуй, и мое достоинство: один раз и как следует усвоив что-нибудь, я удерживаю это о необычайной крепостью. Очень нелегко, например, мне давалась анатомия. На нее я затратил лучшие часы и дни. Да что там часы и дни — лучшие годы моей жизни. И все-таки...

Это присловье «и все-таки» часто повторялось в речи Бурденко. И за этим присловьем чувствовалось что-то недоговоренное, недоделанное, что-то такое, что постоянно тревожит его.

До самой смерти он сохранил привычку, выработанную, должно быть, еще с юности,— подводить как бы итог каждому протекшему дню и готовиться к тому, что наступит завтра, послезавтра или «когда-нибудь».

— Всегда неплохо забежать, заглянуть вперед, угадать, что будет. Тогда наверняка не отстанешь,— говорил он.

По курсовому расписанию еще не было закончено изучение костей скелета, а Бурденко, чтобы лучше запомнить, уже срисовывал из учебника мышцы, делал свои пометки и записи, не подозревая, какие неприятности ожидают его с этими — будь они неладны — мышцами.

А неприятности уже придвинулись вплотную.

Вступительная лекция и все последующие о мышечной системе были назначены в том самом двухэтажном здании, о котором так много всякого наслушался Бурденко. Кое-кто из первокурсников уже побывал не однажды там. А Бурденко пошел туда впервые только на лекцию о мышцах.

И как будто ничего особенного. Вошли веселой стайкой в просторное помещение, разделись в гардеробной и поднялись на второй этаж. И тут на двух больших мраморных и обитых цинком столах Бурденко увидел две обнаженные, должно быть, восковые фигуры. Одна из них была женская, Бурденко почему-то в первое мгновение задержал взгляд на ее ступнях. Они почему-то показались ему синеватыми. И только всего.

Все студенты прошли мимо этих фигур в глубину помещения, где стояли полукругом скамьи и профессорская кафедра. На кафедру поднимался профессор.

Бурденко узнал еще издали Эраста Гавриловича Салищева, к которому уже питал симпатию.

— Чуть поживее рассаживайтесь, коллеги,— говорил профессор.— Нам предстоит сегодня впервые, я надеюсь, интересное занятие.

Нет, не профессором мечтал стать в те годы Бурденко, а только ассистентом профессора Салищева. Ему нравилось все в этом человеке: и удивительно доброе лицо, и манера говорить, будто он не лекцию читает, а рассказывает о чем-то, что узнал, услышал сам только что и что его самого поражает.

— Очень хорошо,— сказал профессор в середине лекции,— что вам, коллеги, предстоит счастливая возможность поработать с трупами. Ничто так не укрепляет знаний — сужу по себе,— как практическая работа с трупом.

«А где же трупы?» — опасливо подумал Бурденко. И только сейчас сообразил, что это были не восковые фигуры, мимо которых он проходил.