Знакомство с Тишковым

— Были у нас уже всякие обыски, — махнул рукой Василий Егорович. — И под крыльцом искали, и везде. Нечего больше искать. Да и под крыльцом всего удобнее хранить, если хочешь знать. Там у нас напихано всякое барахло…

— Все-таки, — сказал Михась. — По-моему, это опасно…

Василий Егорович вылез из ямы, зажег лампу, повесил над верстаком.

— Многое что опасно, Миша, — улыбнулся он. — Но волков бояться — в лес не ходить. Вот теперь это, — кивнул на яму, на огонь в яме, на котел с кипящей водой, — уже не в первый раз делаю. Раньше — на кострах, а сейчас — здесь. И, наверно, в пятый и в десятый раз буду делать, если потребуется. Но начинать этот мартышкин труд всегда тяжело. Как-то муторно, тяжко на душе. А начнешь — и как будто так надо. Хочется сразу побольше сделать, чтобы снова не начинать. Такое чувство всегда, словно в последний раз это делаешь. Кажется, больше сил не хватит опять это начинать. Вот так. А сегодня я, должно быть, немножечко разогрелся и перехватил. Сколько времени?

Михась посмотрел под лампой на свои великолепные часики:

— Шестой час. Двадцать минут шестого.

— Многовато, — покачал головой Василий Егорович. — Давно бы пора чего-нибудь перехватить, покушать. Эдак и ноги не потянешь. Да и с тобой, Миша, я, пожалуй, некрасиво поступил. Не дал тебе даже передохнуть с дороги. Сразу втянул тебя в работу. — Улыбнулся. — Хотя ты не гость, а заказчик. Но все-таки ты, наверно, притомился?

— Нет, я — ничего. Но вы, я думаю, устали.

— Устал, — сознался Бугреев. — Очень устал. Это я, пожалуй, напрасно по жадности еще одну тележку велел привезти. По жадности. Но теперь уж делать нечего. Надо ее доколотить. Неудобно, опасно оставлять у сторожки целые снаряды. И обратно к могиле везти их глупо. Надо доколотить. Нельзя так бросить. И главное — дело идет хорошо. Хороший жар. Тишина. Воскресенье. Оставайся у нас ночевать. Завтра немножечко передохнешь, выспишься. Ты можешь еще денек у нас погостить? Не сильно забранят тебя в отряде?

— Вообще-то не забранят. Я могу. Но надо тол доставить. Ночью буду хлопотать насчет транспорта.

— Ну ладно, тогда еще немножечко поработаем.

Василий Егорович опять спустился в яму.

Михась, не надевая стеганки, вынес ящик с толом, установил его на тележку, привязал.

Феликс, швыркая носом, будто плача, увез тележку в кладбищенскую темноту.

А Евы нигде не было. Где же она?

Михась, вспотевший, в прилипавшей к спине рубахе, вздрагивая от вечерней прохлады, стал переносить в сторожку только что привезенные снаряды. И все время думал о Еве.

После рассказов о ней Феликса и сердитых замечаний Василия Егоровича Михась испытывал к Еве почти враждебность, смешанную, однако, с удивлением. Интересно было бы посмотреть, какая она. Интересно было бы даже заговорить с ней. Но Ева почему-то ни разу не вошла в сторожку.

Где-то она ходит здесь вблизи. Может быть, она даже видит сейчас Михася, работающего в полосе света, падающего от лампы из сторожки. А он ее не видит, не может увидать.

На кладбище стало совсем темно. Не видно даже склепа, в который Михась должен спрятаться в случае чего, в случае, если появятся полицаи или немцы.

Михась снова, орудуя у тисков, стал свертывать головки снарядов, вынимать взрыватели. Делал он это осторожно, — это и надо делать очень осторожно, не торопясь. По-прежнему попадались сильно заржавевшие головки.

Василий Егорович сидел в яме на корточках, неотрывно смотрел в котел, изредка нажимал ногой на планку поддувала. Потом снова попросил попить. И, медленно выпив полковшика, сказал:

— Все-таки был бы хоть какой-нибудь, хоть самый дерьмовый градусник, я бы нисколько не беспокоился. Я бы точно засек градус, на котором начинается выплавка. А так это в самом деле дикость. Только чутьем, одним только сверхсобачьим чутьем действуем. Позови сейчас сюда любого человека, объясни ему, в чем дело, и скажи: делай, мы тебе десять орденов дадим и миллион денег. Уверен — мало кто согласится. А мы, Миша, с тобой делаем. Все-таки не плохие мы с тобой мужики. Я хочу тебе это, Миша, объяснить, если ты не догадываешься. Не для того хочу объяснить, чтобы ты боялся. А для того, чтобы ты после этого никого никогда не боялся. Вот как. Взялись и делаем. И не худо делаем! Хороший жар! Быстро, хорошо поспевают. Раньше так не было. Две тележки свободно сегодня сделаем. Вполне свободно. Порядок. А завтра будем отдыхать. И две овцы ты мне обещал. Не обманешь?

— Ну что вы, Василий Егорыч! За этот тол не две овцы, а все стадо можно отдать. И еще добавить.

— И все равно я бы не взялся, — неожиданно захохотал Бугреев, даже немного напугав Михася. — В такой промысел можно войти не за плату, а только разве что по любви. Или по злобе. Только разве что по злобе или по любви, Миша…

Василий Егорович теперь не молчал ни минуты. Он все время говорил, как никогда раньше, то весело, то сердито, то почти печально. И быстро выбрасывал из ямы пустые стаканы, так быстро, что Михась не успевал их выносить.

Наконец в кипящий котел была уложена последняя партия снарядов — девять штук.