Знакомство с Тишковым

— Это спасибо, — кивнул Михась. — Но двадцать — это все-таки тоже только слону дробина. Надо бы сто, двести, триста килограмм. Вот это было бы крепко.

— Что ж, постараемся, — пообещал Бугреев. — Только я все время думаю, как вы его отсюда заберете, если получится большое количество? Ведь это же не просто…

— Это уж мы сообразим, — засмеялся Михась. — На одном и том же транспорте: к нам — тол, к вам — овечки.

— Толково, — засмеялся и Бутреев. Потом спросил, продолжая постукивать молотком: — А как дела вообще-то на фронтах, ты не рассказываешь. У нас же тут ни черта не слышно. В газетках врут. Если по немецким газеткам судить, так немцы уже и Москву и Ленинград по два раза взяли. И все на свете.

— Москву им слабо взять, — сказал Михась. — Уже пробовали. Я с одним немцем, пленным, разговаривал…

— Ну это понятно, — перебил Бугреев. — Мне интересно, как вообще сейчас на фронтах. У вас в отряде, наверно, радио есть. Вы Москву слушаете?

— Слушаем, — кивнул Михась. И, чуть помрачнев, задумался: — Вообще-то на фронтах… В общем-то идут большие сражения… На всех фронтах…

— Ты только давай без агитации, — попросил Бугреев. — Откровенно…

Михась снова неторопливым, почти стариковским движением вытер двумя пальцами уголки рта, оставив черные следы вокруг губ.

— Если откровенно, то дела, Василий Егорович, сейчас, по-моему, плохие на фронтах. Я даже не знаю, как объяснить, — как бы пожаловался Михась. — Я как раз вчера слушал радио. У нас в отряде, если уж так говорить откровенно, тоже не очень рекомендуют слушать радио. Даже из Москвы. Всякие сводки Совинформбюро — это у нас слушает сам Казаков. И еще кое-кто из командиров. А так партизаны больше слушают легкую музыку.

— Почему это?

— Ну как вам сказать? Чтобы люди, то есть партизаны, не расстраивались. Я вчера к радисту в землянку пришел. Это мой дружок — Анатоль Жевжик. Он мне включил, я послушал и тоже, можно сказать, расстроился немножко. Это я вам просто так говорю, Василий Егорович, как человеку. Вы же не будете распространять. Плохие наши дела на фронтах. Он уже к Волге подошел…

— То есть погоди, как к Волге?

— Вот так… Украина же, вы знаете, вся у него… Я теперь жалею, что плохо учился по географии в школе. Анатоль, мой дружок-радист, мне вчера показывает на карте. А я плохо понимаю. Он говорит: «Вот, смотри, Дон, а это Волга. Немец сейчас сюда пройдет и — труба…»

— Подожди, подожди, — вдруг сильно взволновался Василий Егорович. — Куда пройдет?

— Ну, к Волге, — упавшим голосом произнес Михась. — Вы же знаете, как передают по радио: «После упорных кровопролитных боев наши войска оставили город такой-то и такой-то».

— Да какой город-то? Как название?

— Я не могу сейчас вспомнить, — виновато вздохнул Михась, раскручивая тиски. — Один город вроде Калач, а второй… Никак не могу вспомнить. Вроде… Нет, не могу вспомнить. Может, еще вспомню…

Бугреев как-то растерянно посмотрел в окошко, потом в яму. И неожиданно со страшной силой ударил молотком по наковальне и исступленно, матерно выругался, как никогда не ругался при Михасе:

— Так что же это такое? Как же это можно понять? Неужели же он нас все-таки задавит? Неужели же все наши муки, все наши страдания, вся наша жизнь пойдет прахом? Целые годы голодали, бедствовали, строили нашу индустрию, так ее мать! И вот — нате вам. Все пошло волку под хвост. Все проворонили…

Бугреев добавил еще нехорошие слова.

Михась стоял у тисков убитый. Он понял, что только что по глупости, по ненужной откровенности совершил тягчайшую, непоправимую ошибку. Он не просто ученик Василия Егоровича. Он давно уже не ученик его. Он сейчас здесь, в этой кладбищенской сторожке, — представитель той грозной и могущественной, во многом таинственной силы, которая способна вселять надежду во все сердца. И вот он, Михась, случайно, конечно, по глупости может быть, лишил надежды этого больного и усталого человека, действующего, наверно, из последних возможностей. И зачем только Михась так разболтался? И про Анатоля Жевжика зачем-то сказал, когда не полагается даже называть по фамилии людей из отряда…

Василий Егорович снова тяжко кашлял.

В яме в котле бурлила вода.

Михась вдруг снова вспомнил замечательных парней Сашу Иванченко и Сашу Иванцова, которые в прошлом году погибли вот у такого же котла. Вот так же кипела вода. И так же шевелились в ней снаряды. Только их было меньше. Всего три штуки. А здесь сейчас — девять. Котел больше. Как раз Саша Иванцов отогнал тогда Михася, заглянувшего в котел. Отогнал от костра очень грубо и даже пообещал набить морду, если он не отойдет.

— Уйди, сопляк! — закричал как сумасшедший.

Михась, понятно, тогда обиделся. Но когда он отошел, даже отбежал, обиженный, — раздался взрыв. И обоих Саш — Иванцова и Иванченко — убило взрывом. Они вытопили двадцать девять снарядов. А на тридцатом их убило.

11

Вода бурлит в котле.

А Василий Егорович все еще надрывно кашляет, опираясь одной рукой о наковальню. И Михась опять в затруднении, опять не знает, как быть, что предпринять.

Наконец он говорит в полной растерянности:

— Может, убавить огонь?