Знакомые страсти

— Знаю, ты не помнишь их. Когда они умерли, ты была еще слишком маленькой, но лучше и решительней их я никого не знала. В доме полно народа, беженцы из Европы, соседи, лишившиеся жилья. У них всегда находилось место для тех, кто нуждался в крыше над головой. Счастливый был дом, хотя вокруг сплошное горе, воронки, кучи щебня, заколоченные магазинчики, горы из мешков с песком. Но Гермиона там приободрилась. Я тоже. Мы опять радовались жизни, хотя иначе, чем в Шропшире. Нам приходилось много работать, но Гермионе было полезно чувствовать себя нужной; она помогала моим родителям, а они помогали ей. Слишком много горя они видели, так что помогать умели. Словно бы и не помогали вовсе. Любя и жалея, они умудрялись не лезть в душу, как бы давали моральную перспективу, и от этого становилось легче. Их не интересовало прошлое — психоанализ они сочли бы пустой тратой времени! — и лишь старались помочь в настоящем. Они верили в Бога, верили в загробную жизнь и не возмущались тем, что земная жизнь несовершенна. Разве Гермиона была одна такая во время войны? Да и не только во время войны. Когда она сказала им, что собирается делать с ребенком, они приняли ее решение как единственно возможное и стали ей помогать. Папа проследил, чтобы она зарегистрировалась в больнице, раздобыл адрес порядочного агентства, короче говоря, сделал, что мог. Наверно, если бы все сошло гладко, если бы она родила в больнице, ничего бы не случилось. Но кто знал? Однажды вечером у нее начались схватки, и не успела приехать «скорая», как ребенок уже родился!

Мафочка рассмеялась, словно вновь стала молодой и сильной.

— Не знаю, почему я сказала «ребенок»! Ты родилась. Я помогала твоей матери при родах и первой взяла тебя на руки. Я сказала Гермионе: «Дорогая, твоя маленькая девочка очень красивая». А она повернула голову на подушке и говорит: «Хочешь ее?» Я даже не сразу поняла. Она же продолжала: «О подруга моей души!» Тогда я посмотрела на нее и как будто увидела маленькую девочку, повторяющую старую дурацкую шутку. Но она-то была взрослой женщиной, и я все поняла, даже поняла, что она все время думала об этом и только в ту минуту набралась храбрости, чтобы сказать. Еще я поняла, что сама тоже думала об этом, но не признавалась себе. Я ведь уже любила тебя, такую маленькую у меня на руках, и я любила Гермиону! Сразу все стало просто. Я сказала: «Конечно, но надо спросить Мартина». Тогда она рассмеялась и сказала: «Моя милая дурочка, он сделает, как ты пожелаешь!»

Тут приехала «скорая помощь», и Гермиону увезли в больницу, а тебя оставили. Так она сама захотела. Я же была счастлива и напугана — в ужасе от того, что случится непредвиденное и все пойдет прахом. Она же могла изменить свое решение! Представь только, Гилберт мог умереть в лагере, и тогда она забрала бы тебя! Мне было стыдно за такие мысли; я чувствовала себя виноватой, потому что была необыкновенно счастлива! Потом приехал Мартин. Он навестил ее в больнице, а я ждала его и думала: сейчас он придет и скажет, что ничего не получится. Когда он открыл дверь, я боялась взглянуть на него, а когда подняла глаза, он улыбался. Он сказал: «Все в порядке, она — наша дочь». Потом ему пришлось заняться бумагами. Мне хотелось поддерживать отношения с Гермионой, посылать ей твои фотографии, но Мартин сказал «нет». После больницы она сразу уехала к своим детям в Шрусбери. Больше она не изъявила желания повидаться со мной, попросила не посылать ей ни писем, ни фотографий. «Так лучше для нас, — сказал Мартин, — и легче для нее. Полный разрыв»…

Мафочка вздохнула.

— Потом я узнавала о ней только из газет. После войны у нее вышла книга — однажды утром открываю газету, а там ее фотография и небольшая заметка о том, как она начала писать, чтобы содержать семью, когда ее муж вернулся домой совсем больным и не смог работать. С тех пор она написала много книг, так называемых дамских романов, или романтических историй о том, как юноша встречается с девушкой и все заканчивается счастливо. Правда, мне они кажутся немного печальными, ведь я знаю, чем закончилась ее собственная история и как потом складывалась ее жизнь. По крайней мере до смерти Гилберта. Когда я прочитала об этом в «Таймс» лет десять назад, не помню точно — ты уже была замужем и родила Пэнси, — то написала ей через издателей о том, что у тебя все хорошо и что ты родила ей внучку, но она не ответила…

Она посмотрела на Малышку.

— Не расстраивайся, дорогая. Не знаю, какие у тебя планы, но не исключено, что ей не хочется тебя видеть. Она уже старая. Ей столько же лет, сколько мне. Семьдесят. Наверно, потому что я много наговорила о том времени, когда мы обе были еще относительно молодыми, но, знаешь, поверить в это трудно!

— Не думаю, что хочу ее видеть, — выпалила Малышка и сама удивилась, сколько злости было в ее голосе.