Знамение пути

Те, кто бывал там, в один голос хвалят благодатный северный край с его рыбными реками и камешниками-красноярами, куда в изобилии слетаются тетерева… Вот только немногие отваживались в ту сторону путешествовать, а уж о том, чтобы селиться и жить или хоть охотничью зимовьюшку поставить, – вовсе речи не шло.

Отчего так?

А оттого, что непростое место были ёльнинские кулиги, не всякого они до себя допускали. Нет, там не водились жуткие чудища, и дорога не была загромождена непроходимыми горами и буреломами. Ничего такого, с чем не справился бы венн, выросший в чаще. Просто забредшему туда человеку в некоторый миг начинал словно бы шептать в ухо грозный неслышимый голос: Тебе здесь не место. Ты здесь чужой. Уходи…

Не всякому пришлецу, но большинству. И захожий охотник быстренько разворачивал лодку. Или лыжи, если дело происходило зимой. И удалялся, отколе пришёл. Тяжко это – пытаться навязывать себя краю, которому ты не люб. Не под силу смертному человеку. Замучат дурные сны, надоест в ужасе оборачиваться на непонятные шорохи за спиной, шарахаться от теней, мелькнувших на краю зрения… Кое-кто поговаривал, это-де оттого, что кулижки по берегам появились не сами собой, но были в стародавние времена расчищены обитавшим по Ёли неведомым племенем – должно быть, не вполне людского, но скорее великанского корня. От этого племени теперь не осталось ни наследников, ни имени людям на память… но что-то витало по тем самым лугам и лесам, что-то ещё вслушивалось в отзвук прежних шагов. Ещё сторожило ёльнинские кулижки почти от любого, кто совался войти. Ещё гоняло прочь чужаков, дожидалось сгинувшего хозяина…

Вот такое место.

Не злое, не проклятое… Заповедное.

Даже водился у веннов обычай: когда крепко ссорились и посылали один другого «подальше», советовали обидчику прогуляться точно так, как выразился Лось: за Челну, на кулижки. Иди, дескать, и возвращайся несолоно хлебавши, ан, может быть, поумнеешь. Соседи-сольвенны, в верховьях Светыни отродясь не бывавшие, слыхом не слыхивали о Челне и, ругаясь, заменяли её имя прозванием какого-то своего нечистого духа, глаголемого «чёрт», а слово «кулижки», тоже бытовавшее у них когда-то, вовсе благополучно забыли, сменив более привычными «куличиками». И бранились, сами толком не разумея, о чём говорят.

Ну так что с них взять, с сольвеннов беспамятных, да и не про них и речь здесь идёт.

Оленюшка едва не спросила хозяина дома: «Куда ж ты нас отправляешь, дяденька Лось? Может, не знаючи обидели кого, не ведавши заслужили немилость?..»

Не спросила. Опустила на колени недоделанную сеточку и долго сидела молча. Лось тоже молчал, довершая гнутую ручку корзины, обвязывая крепкий прут, словно змеиной чешуёй, косым плетёным чехлом. И десять лет прослужит и двадцать, не развалится, не обветшает… Оленюшка смотрела на зрячие руки слепца и, не требуя объяснений, понимала безошибочным внутренним знанием: он был прав. Если и есть им с Шаршавой и Заюшкой где-нибудь место в обширной веннской стране, так только лишь там. У Ёли, на кулижках, которые кого-то, говорят, всё-таки иногда принимают… Вскоре Оленюшка себя поймала на том, что мысленно уже прикидывает, долго ли добираться до чела государыни Светыни, где взять лодку и как в ней грести. С берестяного навеса зябкими струйками сбегала дождевая вода, но перед внутренним взором ликовали под синим небом немыслимого разноцветья луга, и стояла вдали стена красного леса, озарённая солнцем. Входи, дитятко, входи, долгожданная. Ты здесь дома, ты здесь своя…

А ещё виделись ей пёсьи зубы, бережно сомкнутые на ручке корзины.

Кобелёк-дворняжка, криволапый уродец с несоразмерно большой головой и длинным приземистым телом, теперь уже не бежал и даже не шёл, а всё больше полз, мучительно таща себя вперёд по песчаной дороге. Жёлто-пегой масти не различить было за густым слоем пыли и грязи. Левая задняя лапа давно стала одной сплошной болью, и боль временами настолько заслоняла для него весь белый свет, что он забывал, куда, собственно, торопится, растрачивая последние силы. Боль становилась тупой и почти терпимой, только когда он давал себе отдых, но это происходило всё реже. Пёсик понимал, что жалеть себя уже поздно, и хотел только одного: успеть. Доползти, добраться. Остальное не имело значения.

Его поил дождь, оставлявший на дороге недолговечные лужи. О еде кобелёк давно позабыл. Ему не удавалось ловить даже лягушек.

Когда ветер принёс запах реки с нанизанным на него духом людского селения, он сперва не поверил собственному чутью. Но оно никогда прежде не подводило его, и в сердце затеплилась слабенькая надежда. Похоже, тот, о ком подумал, к кому послал его Великий Вожак, был действительно рядом…

Тем невозможнее показалось одолеть последние поприща, оставшиеся до мостика через речку. А за рекой начинался довольно крутой подъём, и на то, чтобы взобраться на самый верх, сил уже точно не хватит. Ну, может, разве только до середины…