Знамение пути

Дорогу, пройденную однажды, Волкодав запоминал так, что потом никакая палка не могла вышибить из памяти. Человеческие лица давались ему гораздо хуже, и, возможно, назвавшийся Колтаем сумел бы его обмануть – по крайней мере если бы сидел молча, избегал поворачиваться лицом и вообще всячески старался отвести от себя внимание. Но, увидев знакомую арфу, Волкодав невольно проследил за нею глазами… и наткнулся взглядом на нищенское рваньё, тотчас показавшееся ему очень знакомым.

Рогожки были те самые, в которых сидел подле тин-виленских ворот удручённый язвами попрошайка.

Тогда Волкодав пристальнее всмотрелся в лицо, и, как ни склонялся над арфой Шамарган, как ни ронял на глаза неопрятные лохмы, выбеленные до совершенного сходства с седыми, – никаких сомнений в том, что это был именно он, у венна не осталось. Следовало отдать должное мастерству лицедея, сумевшего так полно принять старческий облик. Умудрился же намазать какой-то дрянью лицо, руки, ступни, вообще всё, что открывала одежда: высохнув, жидкость стянула кожу морщинами, даже вблизи сходившими за настоящие стариковские. И говорил, словно у него вправду половины зубов во рту не было… а костылём пользовался так, будто лет двадцать с ним ковылял… Всё было проделано с таким тщанием, что Волкодав без труда уяснил себе, чего ради Шамарган отважился вернуться в Овечий Брод, где ему в случае разоблачения навряд ли удалось бы сохранить в целости шкуру. Ну конечно – он хотел вернуть свою арфу. И, глядишь, прошло бы у него всё как по маслу, да вот незадача – как раз и налетел на меня! Что теперь-то делать будешь, ловкач?.. За тот ножичек, по мнению Волкодава, Шамарган заслуживал крепкой порки. Чтобы впредь неповадно было с перепугу хвататься за острые железяки. Этак ведь в самом деле кого-нибудь можно зарезать, – до гробовой доски потом сам себе не простишь… Волкодав стал раздумывать, как бы примерно наказать лицедея, не подвергнув его при этом ярости обитателей погоста, – ибо славного старейшину Клеща он, хоть и покушался, всё-таки не убил. Но тут Шамарган довершил настраивать арфу, пробежался пальцами по струнам и запел:

Что совершенней, чем алмаз?
Сияют сказочные грани…
Но он, услада наших глаз,
Не содрогнётся, плоть поранив.
Не он виной, что вновь и вновь
Кругом него вскипают страсти…
Он отразит пожар и кровь —
А сам пребудет безучастен.

Ему едино – зло, добро…
Желанен всем и проклят всеми,
Своей лишь занятый игрой,
Плывёт сквозь суетное время…

– Хорошо поёшь, странник, – похвалил старший жрец. – И песня у тебя мудрая. Приятно такую послушать.

И заботливо пододвинул мнимому старцу кувшинчик лёгкого яблочного вина – промочить горло.

Волкодав же, смотревший пристальнее других, а главное, знавший, чего примерно следует ждать, увидел, как внезапно блеснул из-под свисающих седин острый и злой взгляд. «Приятно, значит? А вот я сейчас тебе…» Шамарган ударил по струнам и запел быстрей, торопясь, понимая, что сейчас его перебьют, и желая непременно высказать всё до конца:

Но это камешек в земле.
А если взор поднять повыше?..
Молись хоть десять тысяч лет,
Коль Совершенен – не услышит.

Ведь гнев, любовь, упрёк судьбе —
Суть рябь на лике Совершенства.
А значит, нет Ему скорбей,
Ни мук, ни страсти, ни блаженства.

Ему что радость, что беда,
Что ночь перед последней битвой…
Коль Совершенен – никогда
Не отзовётся на молитвы.
Ему хвала или хула,
Святой елей и комья грязи,
Благой порыв и козни зла —
Что блики пёстрые в алмазе…

– Святотатство!.. – первым закричал старший жрец. – Умолкни, сквернавец! Не моги восставать на Предвечного!..

А то сделается Ему от этого что-нибудь, Предвечному твоему… усмехнулся про себя Волкодав. Если он что-нибудь понимал, Ученик Близнецов усердно трудился над своим голосом, стараясь упражнениями развить его, сделать ярким и зычным. Вот только до Хономера, способного возвысить свою речь над гомоном десятков людей, ему было ещё далеко. Пальцы Шамаргана прошлись по струнам, и оказалось, что все пять были его верными союзницами. Арфа отозвалась мощным рокочущим гулом, который похоронил крик жреца, как морская волна – шипящую головешку.

Изнутри корчмы начали выглядывать люди.