Знаменитые судебные процессы

Для того чтобы первый в истории Франции политический процесс принял столь сенсационный оборот, понадобилось двадцать пять лет и полное изменение положения в стране. Та, которую назвали колдуньей, стала национальной героиней. Все, пришедшие в это июльское утро вместе с судьями на кладбище Сент-Уэн, договариваются на следующий день встретиться на площади Старого рынка, где некогда горел костер. Там епископ во всеуслышание объявляет, что на месте, где был костер, будет поставлен крест "на вечную намять и для молитвы за душу ее и других усопших".

3. ПРОЦЕСС ВРЭН-ЛЮКА

Семнадцатое февраля 1870 года. Толпа парижских зевак движется по новому бульвару Сен-Мишель в сторону Дворца правосудия. Люди все еще с некоторым удивлением взирают на величественный собор Парижской богоматери: совсем недавно над крышами виднелись лишь его массивные башни, теперь же он возвышается над Сеной в одиночестве. Барси Осман расчистил пространство, пустив в ход тараны и заступы; все средневековые лачуги снесены, и остров Сите выглядит непривычно оголенным.

Однако вовсе не ради того, чтобы взглянуть на грандиозные строительные работы, сотрясающие Париж уже более пятнадцати лет, вышли из дому в этот солнечный зимний день дамы в кринолинах и господа с цепочками от часов на животе. Они спешат сегодня на судебный процесс, по духу своему чисто парижский. Процесс, где схлестнулись Академия наук и — крестьянин! Процесс необычный, ибо он вызывает не ужас, а смех. И слушается не в мрачно-торжественном зале суда присяжных, а в рядовом помещении шестой палаты исправительного суда.

У Входов во Дворец правосудия теснится столько народу, что вертящиеся двери не успевают пропускать входящих. На лестницах потерявшие голову служители не в состоянии обеспечить продвижение публики. Усатые жандармы на втором этаже ругаются и работают локтями, чтобы развести по залам многочисленных правонарушителей, чьи дела назначены к слушанию в эту пятницу на вторую половину дня.

Начинается каждодневная канитель: карманные кражи, избитые жены, пьянство в общественных местах, подложные счета, драки с полицейскими и прочие повседневные неприятности, однако публику это явно не интересует. Судья вынужден поминутно отвлекаться, чтобы призвать к порядку то каких-нибудь важных господ, оживленно беседующих о предстоящих выборах, то элегантных молодых женщин, щебечущих, как в светской гостиной.

Только суровые, чопорные старики в первом ряду сидят молча. Это академики! Внезапно в боковую дверь входит высокий мужчина, тоже весьма преклонного возраста. Он бросает отчаянный взгляд на пожилых господ из первого ряда, и те в ответ делают ему ободряющие знаки. Его появление вызывает в публике оживление: слышатся восклицания, смех, язвительные шутки, сопровождаемые робкими аплодисментами.

Человек этот выглядит как все высокопоставленные лица Второй империи: на нем длинный черный сюртук с многочисленными наградами в петлице, в руке цилиндр; несмотря на седину, он сохранил великолепную осанку.

— Господин Шаль, будьте любезны, сядьте, пожалуйста, на скамью истцов, — почтительно обращается к нему судья.

Семидесятисемилетний Мишель Шаль, член Института Франции, бывший выпускник прославленной Политехнической школы, командор ордена Почетного легиона и обладатель медали Коплана — высшего знака отличия, присуждаемого ученым в Англии, — с удрученным видом усаживается на указанное ему место. Этот всемирно известный человек, знаменитейший геометр своего времени, держится, право же, чрезвычайно странно!

Вместо того чтобы держаться уверенно и даже слегка надменно, как обычно ведут себя в подобной ситуации люди его положения, он почему-то сидит, опустив голову, хмурится, прячет глаза — словом, проявляет все признаки виновности и раскаяния.

Зато подсудимый, которого только что провели за барьер, напротив. окидывает зал ироническим взглядом. Это маленький человечек жуликоватого вида. Он мордаст, курнос, с седыми бачками. Галстук повязан кое-как, из-под темной куртки выглядывает жестко накрахмаленный воротничок — все в нем напоминает принарядившегося крестьянина.

— Врэн-Люка, — обращается к нему судья, — вы обвиняетесь в мошенничестве, жертвой которого стал господин Мишель Шаль, член Института Франции…

Дело выглядит пока что вполне ординарным, и человек непосвященный не понял бы, почему оно привлекло столько народу.

Судья продолжает:

— Бы проявили поразительную, по, к сожалению, преступную изобретательность и потратили немало завидного усердия, употребив его во зло! Ибо, должен признать, требовалось известное трудолюбие, чтобы за восемь лет сфабриковать и продать господину Шалю, страстному коллекционеру исторических автографов, двадцать семь тысяч триста сорок пять фальшивок на общую сумму в сто сорок тысяч франков!

В зале раздаются восхищенные возгласы. Надо заметить, что сто сорок тысяч франков во времена Второй империи равнялись приблизительно восьмистам тысячам франков нынешних,