Знамя девятого полка

Снежные заряды неслись над обледенелым берегом, а согретый Гольфстримом океан парил и дымился, словно огромный налитый кипятком и выставленный на мороз чан.

Рокочущая дымная темень стояла над Догне-фиордом.

Время шло. Ранние сумерки сменялись ночью, тянувшейся второй месяц, лишь на полтора часа перемежаясь проблесками рассвета, сразу переходящего в вечер и снова в глухую ночь. Теперь шестьдесят девятая параллель стала верным помощником гестаповца Руммеля, разъезжавшего по всей Северной Норвегии. За последний месяц он уже в третий раз заворачивал в Догне-фиорд.

Вместе с круглосуточной ночью в лагерь пришла цинга. Необычная сонливость, черная сыпь, на ногах отеки убивали дух человека еще до того, как болезнь всерьез брала его за горло. Вздыхая, он брел в лазарет.

Там Дарлиц-Штубе, мрачновато и едко чадя табачным дымом в самое лицо больного, приказывал разуться и тыкал затянутым в кожаную перчатку пальцем в его опухшие ступни. Палец, как в тесто, уходил в пожелтевшее отечное тело. Врач обычно тут же писал в журнале приема больных по латыни: «Скорбут один», совал пациенту несколько розовых или желтых витаминных шариков и скрипуче звал:

– Следущи…

Очередь перед лазаретом по утрам вытягивалась до самой вахты, и все в лагере к этому уже привыкли.

Но через неделю заболевший или с трудом перебирался на скрюченных цингой ногах в первый барак, освобожденный специально для слабосильных, или прямиком, без этой пересадки, выносился ногами вперед в лагерный крематорий.

К концу января население восьмой землянки сменилось уже несколько раз – в лагерь прибывали все новые этапы военнопленных, а старый состав неизменно убывал.

Только группа Шмелева была все той же. Моряки работали, ели и спали все вместе, держась одним маленьким тесным косяком, и новый бригадир – здоровенный и очень хитрый украинец-так и звал их «морской полуротой». Но так как норма ими выполнялась изо дня в день, то относился он к ним лучше, чем к другим.

Все четверо жили теперь в самом теплом углу верхних нар, наполовину пустовавших,– редкий день обходился без того, чтобы кто-нибудь из обитателей восьмого номера не уходил в барак слабосильных.

Да, группа Шмелева была неизменной, словно высеченной из сизого диабаза, который им приходилось по обмерзлым мосткам вывозить из того самого дальнего, найденного еще Третьяковым карьера.

Ни цинга, ни морозы, ни каторжный режим Догне-фиорда не трогали последнюю горстку Девятого Кронштадтского. Люди спасали знамя, и знамя спасало их.

– Команде вставать! Вязать койки!-вполголоса выкрикивал Корнев, обычно просыпавшийся первым, лишь только над лагерем раздавались блямкающие звоны побудки.

– Выходи на зарядку,– как только зажигали подвесной фонарь, озорно вторил ему Си-лов, и даже вечно простуженный, бухающий тяжелым кашлем Джалагания возражал лишь по привычке со многим не соглашаться и обо всем в жизни иметь свое мнение.

– Как-кая может быть зарядка, если мы бэзраздэтый спим? Вэчное дэтство!

Шмелев иногда откуда-то ухитрялся узнавать фронтовые новости, а может быть, он просто придумывал их сам, вот это-то и было настоящей зарядкой: фронт из-под Москвы медленно, но верно откатывался на запад.

А Хазенфлоу, не считаясь ни с цингой, ни с полярной ночью, требовал одного – кубометров битого камня, доставленного на берег.

Правда, выполняющих норму кормили сносно и даже выдали им по паре теплого белья и эрзац-валенки, громоздкое и неуклюжее сооружение из войлока.

На работу водили с факелами, под усиленным конвоем, и над карьером день и ночь горел прожектор, освещавший острое рыльце пулемета на вышке.

– Пал Николаич, что же это получается? – сердитым шепотом, нет-нет да и спрашивал Иван, набрасывая камень в тачку.– Ведь мы здесь эдак и загоститься можем, а?

– Ерунда получается, вот что! – яростно шипел Коста.– Я больше не выйду. В слабосилку лягу.

Шмелев был почти спокоен. Он прекрасно знал, что ни в какую слабосилку, по крайней мере в течение этой недели, Коста не пойдет– только вчера наступила его очередь хранить знамя на себе, между бушлатом и горячим кавказским сердцем. Какая уж тут слабосилка! Обычно Шмелев говорил в таких случаях с деланным безразличием:

– Смотри, дело хозяйское. Однако при таком режиме не очень-то разбежишься. Ждать надо. Ну-ка отдохни – я побросаю…

Но Коста, упрямо тряхнув головой, не уступал лопаты.

– Ты не вейся, черный во-о-орон…– трогая скрипучую тачку с места, как ни в чем не бывало заводил Егор.

– Над моею головой…– ожесточенно подхватывал Иван, чтобы заглушить постоянно томящее беспокойство, и механически, не разгибаясь, бросал и бросал камень в обитую железом тачку.

Новые часовые, сплошь немцы, стояли над карьером в каких-то карпатских кожухах, закудрявившиеся инеем, словно накрытые касками тумбы.

– Табак голландский, тулуп карпатский, с миру по нитке, а Гитлеру все же петля. Вся Европа на них дымит, а от Москвы пятятся…– складно сказал вдруг Иван и осекся.

– Что это?

Все подняли головы, вглядываясь в начавшее предрассветно мутнеть небо.