Знамя над рейхстагом

Мины падали все ближе к орудиям. Кони прядали ушами, норовили встать на дыбы. По лугу уже неслась в сторону охваченной боем высоты четверка, запряженная в семидесятишестимиллиметровое орудие. Ею лихо правил плотный коренастый боец. Сразу чувствовалось, что это человек, сызмальства умеющий обращаться с лошадьми. Его власть над животными была сильнее ужаса, в который их привел минометный обстрел.

Вот левый конь в упряжке споткнулся и полетел на землю. По его морде струилась кровь - осколки разорвавшейся вблизи мины пробили ему голову. Упряжка остановилась как вкопанная. Ездовой быстро соскочил на землю, обрубил постромки, и снова упряжка с места рванула галопом. Достигнув намеченной позиции, лошади круто развернулись, и расчет быстро изготовился к бою. Тотчас же голос орудия вплелся в какофонию сражения. А боец уже гнал коней назад.

По моему приказанию смельчак прибыл на НП. Им оказался рядовой Алолов. Лет ему было немногим более сорока. Дома его ждали десять человек детей. Таким обильным потомством мог похвастаться далеко не каждый. А вот поди ж ты, в критическую минуту он первым бросился на смертельное дело, показал и лихость, и сноровку, и мужество настоящего патриота.

Кормилец большой семьи, которому жизнь дорога вдвойне, Алолов не осторожничал и не прятался за чужие спины. Наоборот, он увлек своим примером и остальных. Следом за ним помчались другие упряжки. Вовремя выпущенный залп "катюш" привел в замешательство минометные расчеты немцев, облегчил нашим артиллеристам развертывание. И сейчас, когда Алолов находился на НП, уже около десятка наших орудий стреляли прямой наводкой по вражеским траншеям и огневым точкам.

С теплым чувством вручил я Алолову орден Красной Звезды - высшую награду, которую командир дивизии мог давать по своему усмотрению. Обняв его и расцеловав, я от души сказал бойцу:

- Желаю тебе живым и здоровым встретить последний час войны.

И ведь сбылось это пожелание! Невредимым окончил свою фронтовую дорогу бравый ефрейтор Алолов в самом что ни на есть фашистском логове, вернулся к жене и к своим десяти наследникам...

Наконец завершили переправу полк Михаила Максимовича Михайлова и 991-й полк самоходной артиллерии, которым командовал мой старый знакомый Василий Иванович Гордеев. Под Идрицей я распорядился этим полком самовольно. На этот раз он был придан дивизии официально.

Полкам я поставил задачу: засветло захватить две господствующие высоты, перерезать дороги, ведущие к реке. Бой разгорелся с новой силой, медленно перемещаясь в глубь неприятельской обороны. Наша оперативная группа перебралась на новое место, откуда полнее охватывалась картина боя.

Обосновались мы в домике, к которому подступало мелколесье. У крыльца толпились яблони, склоняя крупные ветви, отягощенные желтоватыми шарами белого налива. В комнате не умолкал телефонный аппарат. То докладывал Зинченко, что не чувствует соседа слева и отбивает фланговые атаки, пришлось помогать ему артиллерийским огнем. То звонил Михайлов, сообщая об ожесточенной стычке, в которой переплелись наши и неприятельские боевые порядки. Разговор наш прервал Курбатов:

- Немецкая цепь на опушке!

Прозвучал чей-то тревожный возглас:

- Идут на нас!

Схватив автоматы, мы с Курбатовым выскочили из дверей, залегли. Приготовились отстреливаться и другие офицеры оперативной группы. По кустам действительно двигались неприятельские солдаты и на ходу палили из автоматов по дому и саду. Опять, как и у Лиелаис-Пурвс, мы попали в переделку. Моя вина. Перебрался на новый НП, не дождавшись комендантского взвода. Теперь за это легкомыслие, может быть, придется расплачиваться самой дорогой ценой.

Изготовившись к стрельбе, я вдруг услышал надсадный рев мотора. На подъеме показалась полуторка с бойцами. "Вот оно, наше спасение!" вспыхнула радостная мысль. Но не тут-то было! Пули ударили в борта и кабину грузовика, шофер прибавил газу, развернулся и был таков.

- Трусы, сволочи, - процедил сквозь зубы Курбатов.

Надежда на благополучный исход передряги мгновенно испарилась. Ловя на прицел серые, прячущиеся за кустами фигуры, я нажал на спусковой крючок... Вдруг стрельба вроде бы стихла. Я непроизвольно оглянулся, почувствовав, что это связано с чем-то, чего я не вижу. И замер. На гребне дороги, по которой несколько минут назад выскочила к нам полуторка с солдатами, появилась невысокая девушка в солдатской форме. "Оля!" - сразу узнал я.

Румяной, круглолицей Оленьке - нашему почтальону - было лет девятнадцать. Но выглядела она не больше чем на шестнадцать. Все у нас любили эту веселую и очень старательную девушку. Сейчас она беспечно шла, перебросив за спину толстую сумку, стрельба нимало не смущала ее. Да и чего ей было бояться? Она знала, что идет к оперативной группе, которая находится достаточно далеко от боевых порядков. И только когда пули подняли около нее фонтанчики пыли, когда кто-то крикнул отчаянным голосом: "Оля, ложись!" - она повяла, что творится что-то неладное, и плюхнулась наземь, выставив впереди себя почтовую сумку.