Знамя Победы

…Нашей ротой морской пехоты командовал старший лейтенант Тимофей Кузьмич Сударев. Он был всего лишь на пять лет старше меня, старше матросов моего призыва. Посмотреть со стороны – обыкновенный парень. Рост – средний, чуть сутуловатый, белесый, глаза серые. Пройдешь мимо – не обратишь внимания. Но храбрости и злобы на фашистов – на десятерых, хотя и у нас сердца пепелила ненависть. Поговаривали, что у Сударева с фашистами свой личный счет. Что еще в самом начале войны оккупантам удалось схватить его отца – первого секретаря райкома одного из пограничных районов. Мать Тимофея Кузьмича, узнав о том, что палачи объявили день и час казни ее мужа и приказали всем жителям райцентра явиться на центральную площадь точно в назначенное время (за опоздание или неявку – смерть) смотреть, как будут сжигать бандита-коммуниста, для чего заранее завезли туда несколько возов сучьев и валежника, сама пришла в немецкий штаб и попросила сжечь ее вместе с мужем.

Фашисты оказались отзывчивыми и просьбу ее выполнили.

Насколько была правдива эта история и была ли она вообще – не знаю. Почти каждый из нас так или иначе был затронут, ранен войной. Хотя она была еще далеко от окончания, успела ужалить многих, очень многих. У кого-то погиб на фронте отец, у кого-то брат, у кого-то на оккупированной врагом территории оказались родные и близкие… Рассказывать о своих бедах, горестях – перекладывать их тяжесть на души и сердца друзей-товарищей. А их, бед, горестей, хватало у каждого и своих. Да и где гарантия того, что суровые, только что вышедшие из боя или идущие в бой парни не посчитают тебя нытиком… Расспрашивать друга, товарища, почему он хмурится, скрипит зубами, – копаться в чужой ране…

Так что все переживания, все боли свои каждый из нас нес в себе и выплескивал, выдыхал их только при встрече с врагом. И поверь мне, горячими, очень горячими, огненными, обжигающими были эти выдохи…

Сожженные фашистами города и села, наполненные пережитым горем глаза женщин и детей просили, требовали отмщения.

…Мы хоронили павших в боях товарищей, хоронили без слез. Без прощальных речей, с одной клятвой павшим: «Отомстим!»

…Я, наверное, усыпил тебя, Сынок… Оно ведь нам, старикам, только разговориться, удариться в свои воспоминания, а там – не остановишься…

– А я вот слушаю вас, Сергей Сергеевич, и думаю: до чего же мы, люди, особенно молодые, нелюбопытные, не сказать хуже – равнодушные… Почему?

Вот заговорили мы о моем отце. Всю войну он прошел, проехал на своей полуторке. Сколько всего повидал, испытал. Контужен был. После войны, можно сказать, до последнего своего дня работал, ходил, он сам так и говорил – «ходил», как моряки о себе говорят, в дальние рейсы. С работы домой, как правило, возвращался поздно. Приедет – а мы уже спим. В рейс тоже раным-рано отправлялся – в четыре-пять часов утра. Он в рейс – мы спим. В воскресенье тоже, бывало, целыми днями с машиной возится. То мотор барахлит, то камеры латать надо. Выпадет свободная минута – по дому дел полно. Отец с мамой всегда, хоть небольшое, хозяйство имели: корову, теленка, свинью, кур. Ну и, как у всех селян, у нас и сегодня огород имеется. Без земли и сейчас не проживешь.

Так, в работе, в заботах разных, дни, недели, месяцы, годы не шли – летели.

Заговорит иногда батя между делом о войне, – а говорить, рассказывать о ней он очень не любил, по какому-нибудь случайному поводу мимоходом вспомнит, – мы, хорошо, если вполуха слушаем – нам, пацанам, дурить охота, у нас своих проблем, интересов полно… Да к тому же батя молчуном был – профессия приучила…

В последние годы о войне, о фронтовиках много фильмов появилось, книг, газеты часто пишут, телевидение показывает – как говорят, интерес проснулся… Интерес-то, и верно, проснулся, да только на наши вопросы отвечать скоро некому будет. Фронтовиков все меньше остается. Вот я уже никогда ни о чем отца не спрошу…

– Тут, Сынок, не только вы в своем, так сказать, нелюбопытстве виноваты и не мы, фронтовики, виноваты в том, что не могли, не умели рассказать своим детям о жизни своей фронтовой. Тут сама война виновата. Уж слишком тяжелой, злой, долгой, кровавой была – не опишешь, не расскажешь. Начни вспоминать, рассказывать – сердце не выдержит…

Тем более что наши сердца ей же, войной, истерзаны.

Сергей Сергеевич встал, подошел к окну, посмотрел в темноту. Окно нашей комнаты выходило в сторону леса и речушки. Окна жилых и лечебных корпусов из нашего окна были не видны.

Гром затих. Отблески далеких молний перестали озарять горизонт.

– Вот такая же темнота и тишина встретила нас на подходе к Днепру, – тихо сказал Сергей Сергеевич. – Ни взрыва, ни выстрела…

Командир объявил привал: