Знание-сила, 1998 № 02 (848)

Но есть и другой вывод из постмодернистского постулата: читатель может глубже понять автора, чем он сам, потому что читатель находится в другой точке эволюционного целого, он видит культурную перспективу — значит, он должен воспользоваться своим преичущест- . вом для того, чтобы глубже понять источник. Именно его автора увидеть, а не только свою рефлексию о нем. В этом — отличие современного научного подхода от того, который доминировал, скажем, в начале нашего века.

— Что это значит, например, применительно к документам Народного архива?

— Здесь как раз возникает проблема культурной перспективы, культурного контекста. Обычно, особенно если говорить о повествовательных источниках, сохранялись некие вершины, шедевры, которые в свое время были опубликованы или отобраны на государственное хранение; а в Народном архиве — корни, фон, очевидности и бьгг своего времени. Его никто никогда не собирал. Ну, были попытки записать какие-то воспоминания — но это всегда воспоминания о значительных событиях: допустим, воспоминания крестьян-ходоков о Ленине. И тогда не этот крестьянин- ходок важен, а Ленин, остальное теряется.

Наша российская культура оказалась -в этом отношении в худшем положении, чем западная: источниковая база нашей истории значительно беднее. На Западе сейчас очень модна микроисгория: история отдельной деревни, отдельной семьи. Именно в таких исследованиях историческая наука и реализует свою новую антропологическую установку, ориентацию на человека в истории. Мы не можем исследовать историю одной деревни, даже если ограничимся XIX веком: просто нет источников. Если во Франции есть хотя бы нотариальные архивы, которые фиксируют именно повседневную жизнь, то все наши источники вплоть до самого конца XVIII века сосредоточены в Архиве древних актов — это сравнительно ограниченный круг источников, имеющих отдаленное отношение к повседневной жизни людей. Как ни странно, с двадцатым веком еще хуже: повседневность девятнадцатого худо-бедно осталась в описаниях художественной литературы, а в современной литературе практически нет описаний, только название. Это уже в прошлом веке началось, «комната в доме купца средней руки» — и все; современнику ясно, историку поживиться нечем...

Конечно, собранное в Народном архиве — не повседневность в прямом смысле слова; это все-таки особая часть культуры, которую я бы не противопоставляла «высокой» культуре и не отождествляла полностью с культурой повседневной: далеко не все в нашей стране могли создавать тексты, которые тут собираются. Традиция писания писем и в прошлом веке была не всеобщей, ценность личной переписки для будущих поколений (хотя бы своей собственной семьи) не была очевидной и для тех, кто их писал: в достаточно узком кругу Пушкина, положим, их сохраняли, за пределами этого кружка личные архивы пополняли таким образом очень немногие.

Но теперь писем, кажется, почти не пишут; телефон, телеграф создают поколения говорящих, а не пишущих.

Ну и, конечно, собирать личный архив в тридцатые годы, да и позже, было занятием вообще опасным; каждая семья что-то скрывала — социально чуждого родственника, голосование за Троцкого или Зиновьева, да мало ли что еще — в стране вообще не осталось ни одного человека, который бы не был в чем-то виноват перед властью. Уничтожались фотографии, письма, любые знаки недавнего прошлого. Дневники, письма, которые сегодня приносят в Народный архив,— немые свидетели подлинного тихого героизма: не только умения создать эти тексты, но н мужества их сохранить.

При каждом обыске все это изымалось и бесследно исчезало. Трудно сказать, насколько осознанно, но власти тоже боялись накопления источников — между прочим, не напрасно. Я убеждена, что мощный корпус источников обладает собственным глубинным смыслом и с ним не так легко справиться, им не навяжешь любую концепцию, их не втиснешь в любую схему — они умеют сопротивляться.

Сейчас, когда уже нет Единственно Верного Учения об Объективных Законах Истории, а новые теории только создаются, эта способность источников к самостоятельной жизни в науке особенно ценна. Опираясь на них, можно проводить сравнительные исследования по нескольким странам; можно их изучать, вступая с ними в диалог как с равным партнером.

— То есть опять-таки «одушевляя» источник? Вы говорили, что этот подход уже разрабатывался на рубеже прошлого и нынешнего веков...

— В философии и в русской историографии; но он определенно не был тогда доминирующим. Тем не менее сегодняшнее отношение к источнику, действительно, не содержит в себе чего-то абсолютно нового; это скорее возвращение к определенной традиции, которая все это время в какой-то степени сохранялась в стенах Историко-архивного института (не случайно Народный архив появится именно здесь).