Знание-сила, 1999 № 01 (859)

– Помилуйте, Александр Алексеевич, да как же можно удержать дворян от законного возмездия? У меня одна половина Москвы на Пугача кипит, вторая собственноручно разорвать его готова – вот как поворачивается. Когда его к Воскресенским воротам, как зверя в клетке, привезли, уж и не чаял, что живым на цепь посажу. Хоть и караул крепкий учинили – камнями в него кидались. Благородного звания! А как генерал Петр Иванович у нас объявился, совсем покою не стало: поведал он про такие злодейства Пугача, что у меня, грешного, кровь стыла. Дела такого свойства, что без ужаса слушать совсем нельзя. Нет, Александр Алексеевич, я право не знаю, как тут об милосердии язык повернуться может?

Волконский на мгновение остановился, посмотрел на генерал-прокурора. Тот сидел в мягком кресле, устало развалившись, с вымученным дорожной тряской посеревшим лицом, и упорно отмалчивался. Это молчание насторожило генерал-губернатора – неспроста же он завел речь про милосердие? Однако ж твердость характера заставила его кончить начатую мысль.

– Я вам по чести скажу, любезный Александр Алексеевич! В рассуждениях генерал-аншефа много разумного. Лучше, говорит, сейчас сто душ безвинных наказать, спасая впрок тысячи от соблазнительного примера, чем потом силой их усмирять. Жесточь к Пугачу не токмо воздаяние за его поступки, но и предостережение всей черни, к злодейству природную наклонность имеющую.

– Оно, может, и так, однако нам с вами не рассуждать, а исполнять волю императрицы надо. А воля ее такая… – Вяземский раскрыл лежавшую на коленях сафьяновую папку и выташил бумагу.

Волконский начал было читать с пункта первого, но генерал-прокурор не утерпел, ткнул пальцем в самый конец листа.

– Тут читайте!

«При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было и чтоб не более трех или четырех человек» – внятно прочел Волконский и запнулся: стреляный воробей, он в мягкосердечие императрицы никогда не верил. Да и какое мягкосердечие, если она собственного мужа, императора, охранять так велела, чтоб его удавили!

– С тем и приехал, – наставительно произнес Вяземский, не смягчая выражения.

Он ждал вопросов, но Волконский не спешил задавать их, ломая голову над тем подлинным, потаенным, упрятанным за словами императрицы. Всем известно: для того и слова существуют, чтобы скрывать за ними истину. Олнако же тайный смысл поступка Екатерины ускользал покуда от генерал-губернатора, и он спросил с великой осторожностью:

– Вы правы, князь, нам надо исполнять и делать противу всего, что в сердце императрицы скорбь вселить может.. Значит, токмо двух-трех казнить и без мучительства?.. Так не проще ли самозванца… повесить?

– Проще не значит умнее… Вы же сами сказали – Москва кипит.

– Ах вот оно что! – воскликнул Волконский, нутром почувствовав в этих словах ключ ко второму смыслу. – Так надо, чтоб каждый получил удовлетворение? И волки сыты, и овцы целы!

– Вы совершеннейшим образом правы!

– Но позвольте, Александр Алексеевич, как можно насытить наших волков без мучительства? Вы же знаете их!

– Князь, как на духу скажу, ответ на сие мною не сыскан. С тем к вам и пришел, надежду имея на ваш разум и опыт. Императрица, посылая, сказала, что это ее каприз.

– Каприз-каприз, – бессвязно повторил Волконский. – Экий заковыристый каприз, прямо оторопь берет!

– Дело такого свойства, что нужен нам человек ловкий, оборотистый, который… милосердие с топором совместит. У вас тут, князь, все люди на виду – назовите.

Волконский думал недолго:

– Есть, есть такой. Обер-полицмейстер полковник Архаров.

Генерал-прокурор Вяземский принял Николая Петровича Архарова в кабинете Волконского (сам хозяин сидел в глубине, за столом) и долго не начинал с ним разговора, сверля обер-полицмейстера Москвы всепроникающим взглядом, отчего тот оробел, утратил фрунт и стал думать черт знает о чем: о беспорядке в мундире, вскрывшихся провинностях и недозволительном вольнодумстве в лице. Архарову и невдомек было, что князь обеспокоил его нарочно, для сотрясения. Известно, что сотрясенный человек – старательный человек, кожей чувствующий зыбкость бытия и ветренность игривой фортуны. С таким можно было общаться без опаски, тут каждое слово, как в могилу. А дело было именно такое, с могильным холодком, ибо разгласи желание императрицы по Москве – конец всему. Матушка-императрица ко многому была снисходительна и о многом говорить дозволяла, но только не о том, что ее персоны касательно было…

Архаров Вяземскому понравился. Было в нем что-то монументальное, укрощающее. Он еще слова не сказал, а ясно было, что из такой широкой груди исходить может только рокот, любое буйство пресекающий. «Да он самой природой заложен для полицейской службы» – с невольным восхищением подумал генерал-прокурор.

– Князь Михаиле Никитич хвалил вас за вашу усердность и понятливость, – наконец произнес Вяземский.

– Рад служить по мере своих слабых сил, – ответил Архаров тем громоподобным голосом, которого и ожидал князь.

– Ведома ли вам, сударь, какая мера самозванцу уготована?