Знание-сила, 1999 № 04 (862)

Напористая до смешного. Ну, не люблю я горчичники, и что? Позвонила бы обычная родня, дала совет – и ладно. Нет, Галя будет читать мне лекции по телефону, что такое ОРЗ и ОРВИ, что там со связками и горлом, и средним ухом у мальчика, как там все устроено и почему надо греть. «Убедила?» – смеется. «Нет» – смеюсь. Спустя пятнадцать минут (мы недалеко жили) в ночь и мороз она является и идет по лестнице на пятый этаж (лифт часто не работает) в кромешной тьме подъезда (свет часто вырубали), чтобы все же уломать меня и самой поставить Теме горчичники. (Пишу сейчас эти проклятые слова – «подъезд», «лестница», «тьма» – с отвращением.) Три- четыре такие явки – и я зареклась с ней спорить. Бесполезно. Одно ее спасало: она не была занудна, сердиться вообще не умела, никогда не диктовала, всегда посмеивалась, пока читала свою очередную лекцию, как лучше кормить Тему, во что одевать и чему учить. (А то я не знаю, а то я первое дитя ращу.)

Почему я пишу, что виделись мы почти ежедневно? Конечно, реже. Но впечатление было, что она здесь, рядом, сейчас позвонит в дверь, сейчас войдет. Только неистовая бабушка будет узнавать, как внучок спал и ел, звоня из Питера, из Вены, из Перми, из гримерной в Останкино. Оттого и сотрясло нас всех чувство, что мы осиротели, когда все случилось, не только мальчик, но мы все, взрослые; не может быть, что она больше не позвонит, не войдет, не ворвется, как всегда, со смешком: «Мимо ехала, яблоки вам купила».

Этот ее голос… особенный, светлый голос не забывается.

Она была ревнивая бабушка (до потери чувства юмора). Я купила детские ботинки – посмотрит и ничего не скажет. Дед купил рубашку – ревниво подожмет губы. Кто-то принес книжки – тихо скажет: «Не знаю, интересно ли это ему». Зато все, что она или ее сын (отец Темы) принесли, купили, нашли, – высший класс, сама же и счастлива, вся светится. Эту ее странность мы даже обсуждали с ее подругой (сплетничали), она подтвердила: «Да, Галя должна одна, сама обо всех заботиться, так она считает». Мы смеялись как о ее чудачестве. Что делать, не святая же она.

Ее работа в Думе мне была не близка, скучна, что ли. Недолго потолкавшись среди парламентских обозревателей, помню, я с облегчением вышла из Белого дома на свежий воздух навсегда. И, честно сказать, пилила Галю: чего она там забыла Вязкая словесная каша думского большинства – малограмотного и потому агрессивного – невыносима.

Как можно это слушать часами и не сойти с ума? Есть живые люди, есть наука, по которой она часто вздыхала: «Ой, тоскую, уйду, не могу больше, книжка уже готова в голове». И не уходила. Хотя и я, и все, кто ее знал, видели в ней одно свойство именно политика: умение спонтанно точно сформулировать мысль, ответ, тезис, посылку. Как шахматный гроссмейстер играет на двадцати досках сразу, так она однажды на моих глазах в Элисте (я была там в командировке от газеты) отвечала в пять – семь микрофоноводновременно на пять – семь разных вопросов. Я стояла, буквально разинув рот: не подозревала, что можно говорить с такой скоростью и со смыслом. Хоть бы раз запнулась. Позже эту ее феноменальную способность я не раз наблюдала. Сидим у нее, пьем чай – звонок, просят интервью по телефону; она, только что говорившая, кто повезет Тему в Комарово к ее родителям, мгновенно переходит на Чечню, Конституцию, экономику и Бог знает что еще. «Да. – уныло думаю, – если уж она не политик, то кто тогда политик?» Оказывается, это просто характер такой плюс спецмышление и спецязык. И я отвязывалась ненадолго с уговорами уйти.

Хотя жаль до боли. Ушла бы в науку, была бы сейчас с нами.

Когда после ее гибели началась возня, не было ли «коммерческой» причины у напавших, «Комсомолка» этак уверенно сообщила, что «она была богата». Что за люди там теперь трудятся? Раньше хоть бы знак вопроса поставили. Будь она «богата» (слово какое-то холуйское), .Тема был бы первым, кто на себе это почувствовал бы. Она с ума по нему сходила! А ее дивные родители? Снимали бы они комнатку в Комарово на летний сезон, носили бы воду из колодиа? Она о родителях ни на день не забывала: звонки, врачи, переводы, только и слышишь от нее, что маме лучше, но отец что-то нездоров…

…Уже месяца три думаю о ней и не могу в словах ничего выразить. Одна ничего не говорящая картинка перед глазами: Галя сидит у меня на кухне (дня за два до той роковой поездки в Питер) в яркой блузке с короткими рукавами и локти на стол положила, что-то рассказывает, а у меня скатерть на столе вышитая и в узоре, видимо, хлебная крошка застряла и кольнула ее, и вот Галя что-то говорит, смеется и этакой красивой рукой с белого кустод невского локтя крошку стряхивает, а я, как завороженная, за этим слежу… Ну зачем эта картинка? Не знаю. Но она не уходит из памяти.