Куда стопы ни обращал.
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
В хрестоматийных стихах поэмы ясно различим и след собственных, личных тревог Пушкина, преследуемого повсюду тяжелым призраком заданного труда, труда о Петре, царственном всаднике. Скорее всего, на третьем году от официального начала службы поэт понимал, как трудно будет достойно выйти из положения, в которое он оказался загнанным и собственной неосторожностью, и желанием царя. Чувствительный удар ждал Пушкина по возврашении из Болдина: ему было присвоено скромное придворное звание – камер-юнкер. И Пушкина обидело, а по его темпераменту даже взбесило не то, что это не по возрасту, а другое: будучи просто историографом, он еще мог считаться преемником Шербатова и Карамзина, а теперь, поставленный в ряд с камер-юнкерами, он утрачивал свою исключительность, высоту своего предназначения. Приговор света разумелся сам собою: Пушкин не Карамзин.
Последние годы жизни Пушкина (1834 – 1837) были временем творческого взлета – «Капитанская дочка», «Сцены из рыцарских времен», стихи так называемого каменноостровского цикла, публицистика «Современника»… «История Петра», над которой Пушкин работал, служит как бы фоном, постоянным сопровождением остальных его занятий. Однако, чем дальше, тем больше краски этого фона сгущаются, приобретают самостоятельное значение.
К 1834 – 1835 годам поэт понял: для работы в архивах над обширной петровской темой нужны долгие годы усидчивых занятий. Необходимо было менять образ жизни и, подобно Карамзину, запираться в ученом кабинете для полного погружения в изучаемое историческое время. Петербургский быт семьи Пушкиных, склад характера и главное – творческие замыслы не соответствовали этому.
Талант Пушки на-историка, думаю, скорее состоял в остром «соображении понятий», скрупулезное собирание фактов давалось ему трудно. Он и сам это знал…
И через несколько лет историографических усилий Пушкин решает серьезно упростить себе задачу. Он обращается к книге И.И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России…» Ибо старое сочинение несло в себе едва ли не весь корпус апологетически трактованных фактов, располагало основные события в строгой хронологической последовательности и давало известный простор для собственных размышлений.
Так или иначе, но в середине 1830-х годов Пушкин приступает к конспектированию «Деяний». Можно представить себе, что работа не была ритмичной. Пушкин то принимался за «Деяния», то надолго, возможно, на целые месяцы, забрасывал их.
Попытка отставки в июне 1834 года объяснялась главным образом денежными затруднениями, перлюстрацией личных писем и вообще климатом петербургского двора. Все это верно. Но нельзя, думается, сбрасывать со счетов и желание Пушкина избавиться от официального задания. Царь готов был принять отставку, но выдвинул условие: отставной Пушкин теряет право заниматься в государственных архивах. Такое условие больно било но самолюбию поэта; царский запрет как бы подтверждал правоту света, заранее «знавшего» несостоятельность Пушки на-историографа. Кроме того, без архивов был бы похоронен личный замысел Пушкина – начать с царствования Петра I и написать историю XVIII столетия.
Самочувствие поэта летом 1834 года ясно проступает на страницах его писем.
Из июньского письма 1834 года к Н.Н. Пушкиной:
«…У меня решительно сплин… Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу… Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения». И далее: «…виноват я из добродушия, коим переполнен до глупости, несмотря на опыты жизни».
Пушкин не объясняет жене, в чем состояло то «добродушие до глупости», которое привело поэта на казенную службу. Понятно: Наталия Николаевна сама присутствовала при злосчастном разговоре с императором в царскосельском парке. Отголосок той беседы теперь и прозвучал в письме, три года спустя. А вывод, сделанный Пушкиным, опасно противоречит всей бюрократической традиции: опала, немилость государя легче презрения. Думаю, можно не сомневаться: именно в этом ключ к биографии последних пушкинских лет.
Здесь не место оценивать все то, что Пушкин знал и думал о Петре I. Познакомившись с широким кругом источников, поэт, конечно, далеко ушел от простых апологетических воззрений. К предмету своих изысканий Пушкин подходил с полным и многосторонним пониманием, как и подобало художнику. В его сознании могло жить столько точек зрения на ход истории, сколько он знал участников событий. И «правда» каждого из героев прошлого была достойна внимания и едва ли не равноправна с другими «правдами», несть им числа.