Знание-сила, 2001 № 12 (894)

На звание главной науки XX вена претендовали физика, биология, социология; никто не ожидал, что в какой-то момент их может потеснить наука о языке• Между тем компьютерная революция, сдвинувшая 40 процентов работающих развитых стран в сферу производства, упаковки и передачи информации, сделала прежде почти бескорыстный научный интерес к языку востребованным и сугубо практическим.

И парадоксы, которыми прежде тешились лишь лингвисты, литературоведы и философы языка, вдруг стали занимать множество умов. Ну, кого, кроме студента накануне экзамена, интересовало прежде соотношение метафоры и метонимии? А тут вдруг выяснилось, что это не стилистические особенности творчества такого-то великого прозаика, но стилистические особенности нашего с вами мышления. Причем тут как раз тот самый случай, когда стиль определяет содержание. Выяснилось также, что метафора – самая плодотворная вещь в науке, а символы вообще составляют ее основу, ткань ее аксиом. Так что пусть специалисты упаковывают и отправляют гулять по миру информацию в режиме on line; нам, живущим пока в прежнем режиме, это только на руку: мы благодаря этому лишний раз и по-новому вглядимся в самих себя, вслушаемся в свой язык и, возможно, поймаем за хвост самую неуловимую и бестелесную вещь на свете – собственную мысль.

Как мне, лингвисту, говорить с физиком или биологом, если только я не собираюсь читать брату-ннтеллигенту лекцию? Я не собираюсь поучать, не собираюсь просвещать, я хочу поговорить, пригласить к раздумью. Но как быть с узкопрофессиональными знаниями? С терминологией? Как перейти от диалектов наук, на которых говорят в тех или иных научных деревнях, к общекультурному языку?

Старинным другом городской цивилизации, испытанным во времена «Декамерона», Мопассана и ОТенри, остается новелла. Попытаемся перенести новеллистические принципы развития темы в научную публицистику. Первая новелла должна, по замыслу автора, показать значимость метафоры, метонимии и символа, выходящую далеко за рамки лингвистики или литературоведения, и реализовать некий научный сюжет.

Метафора – Дон Кихот: слова и мысли

Вынь из сравнения «как» – получится метафора. Тысячи лет держалось Аристотелево определение: метафора есть свернутое сравнение – и вот наступили черные для нее дни, появились диковинные ее описания.

Черные дни наступили еще в девятнадцатом веке, когда всякое сравнение, свернутое или развернутое, поспешно захромало (не на свалку ли истории?), гонимое реализмом в литературе и позитивизмом в науке. Декларировалось описание правды жизни, а метафора, будем справедливы, всегда к этой жизни что-нибудь примысливает. Мы-то видим лишь ветряные мельницы, но метафора, подобно Дон Кихоту, видит в них еще что-то, бревенчатую, скажем, птицу.

Сходство с Рыцарем Печального Образа усугубляется тем, что метафоры в громадном большинстве случаев именно «притянуты за уши» (в чем их и упрекают), они сделаны из совсем иного теста, чем их герои-объекты. Более того, мир, откуда берутся метафоры, часто экзотичен и известен гораздо меньше мира, к которому они прикладываются. Это очень важная мысль, понятная далеко не каждому филологу, но, тем не менее, справедливая. В самом деле, мы так успешно пользуемся метафорой «вандал» исключительно потому, что вандалы здесь ни при чем и что мы о них ничего толком не знаем. Крайне неудобной была бы эта метафора в среде самих вандалов.

Уменье превратить крестьянку в Дульцинею, а постоялый двор в заколдованный замок особенно свойственно научной, эвристической метафоре. Ученые время от времени обращаются к какой-нибудь далекой для них области жизни, например к другой науке, которая для них то же, что рыцарский роман для Алонсо Кехано. Заимствуя оттуда имена, они смело нарекают ими предметы, им близкие. Так, беззастенчивый лингвист, приметив, что в далекой и экзотической химии есть валентности, начинает говорить о валентности глаголов. При этом – о мудрость безумия! – метафора оказывается продуктивной, хотя на понятие химической валентности до конца не накладывается. Но ведь и басенная лиса не смогла бы прижиться в реальной природе, и метафорический вандал не выжил бы, целиком сосредоточившись на разрушении памятников материальной культуры. Разоблачение метафор – дело легкое (метафоры в науке стали разоблачать с начала Нового времени, в литературе – с середины прошлого века), но едва ли благодарное. Сегодня становится очевидно, что о метафоре нужно судить по ее потомкам (продуктивности), а не по предкам (этимологии). Но судили по предкам и судили строго.

Позитивистская охота на метафорических ведьм закрадывалась в девятнадцатом веке в самые благородные сердца и самые умные головы. Ею увлекались даже художники слова и религиозные моралисты. Среди них и сам Лев Николаевич Толстой, последовательно срывавший с метафор все и всяческие маски. Величайший реалист нащупал особую художественную манеру в этой охоте на метафору – остранение (от слова «странный»), позже открытую В. Шкловским и провозглашенную основным свойством художественного слова.