Знание-сила, 2001 № 02

Вот Сергей Довлатов цитирует Нильса Бора: «Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая». Изящный афоризм Бора многое проясняет, но сегодня создается впечатление, что ясная (в боровском смысле слова) мысль напрочь заглушена потоком «глубоких» откровений. Мистический дым густо стелется в дворницких и университетах. Однако никакое познание невозможно без некоторого минимума ясных истин, без них теряются критерии адекватности наших познавательных усилий миру «по истине».

Казалось бы, мистицизм органичен религиозным поиском, но христианство немыслимо без Аристотеля, а иудаизм – без Рамбама, для которых ясное мышление самоценно! Именно близость нацеленности Аристотеля и Рамбама на ясность позволяет говорить о нынешней западной цивилизации как иудео-христианской, ибо практически во всем остальном (я намеренно заостряю мысль) предпочтения иудаизма и христианства противоположны. Между тем отступление прозрачных истин в пользу глубоких носит тотальный характер, и на глазах пышно расцветающее дерево мистического знания заглушает все остальные (в том числе религиозные) духовные ростки. Я ничуть не ставлю под сомнение ценность мистического познания мира, более того – попытаюсь показать неизбежность мистического компонента в мышлении, ищущем истину, но нельзя при этом не видеть, что принижение ясных истин пестует интеллектуальную нетребовательность и взращивает в конечном счете духовную лень.

Все вышесказанное вовсе не означает, что я готов выписывать рецепты по накачиванию духовной мускулатуры. Более того, мне ясно, что уж очень многое в благополучии нынешней западной цивилизации покоится на вот этом полнейшем равнодушии к истине.

В тени вчерашнего дня

И не говорите мне, пожалуйста, о терпимости, для нее, кажется, отведены специальные дома.

М. Адданов

Диагноз «безразличие к истине» был поставлен эпохе, разумеется, не сегодня и не мной. Многие проницательные мыслители размышляли об этом феномене. Но, пожалуй, в наиболее явном виде болезнь была описана перед началом Второй мировой войны голландским культурологом и философом Йоханом Хейзингой. В полной поразительных предвидений книге «В тени завтрашнего дня» Хейзинга рассуждал в том числе и об извилистых путях, по которым иногда бредет человеческое познание. Рассуждая о XX веке, Хейзинга пишет: «Систематический философский и практический антиинтеллектуализм, какой мы сейчас наблюдаем, и в самом деле есть нечто новое в истории человеческой культуры. Спору нет, в истории человеческой мысли не раз бывали повороты, при которых взамен чересчур далеко зашедшего примата рационального постижения на первый план выдвигалась воля. Такой поворот имел место, например, когда к концу XIII века рядом с идеями Фомы Аквинского утвердились идеи Дунса Скотта. Но эти повороты совершались непременно в форме познания, как бы далеко на заднем плане ни оставался разум. Идеалом всегда оставалось постижение истины. Я не знаю ни одной культуры, которая отвергала бы познание в самом широком смысле или отрекалась от Истины».

Но вот, кажется, пророчества Хейзинги сбылись, и перед нами -культура, в самом широком смысле слова не интересующаяся истиной. Престиж науки упал донельзя. В научной периодике бросается в глаза обилие китайских, индийских, русских, арабских имен и фамилий. Нормальный ребенок из обеспеченной западной семьи ориентирован на профессии юриста, на худой конец – врача, сулящие гарантированные доходы. Потертые джинсы профессора физики или математики вовсе не видятся юноше, обдумываюшему житье, привлекательными.

Сама стабильность западного общества не в последнюю очередь обусловлена все тем же презрением к истине. Мераб Мамардашвили справедливо писал о том, что уж слишком часто в XX веке энергия видения истины надувала паруса насилия и запускала кровавые мясорубки. Галичевское «бойтесь единственно только того, кто скажет: я знаю, как надо», еше долго будет*отдаваться в интеллигентских ушах. Вот уж воистину «век двадцатый – век необычайный, чем он интересней для историка, тем для современника печальней». Да разве только лишь двадцатый славен эдаким хитрым сплетением горечи-притягательности? Воронель как-то обронил, что из всех войн только религиозные не были лишены смысла, ибо в них выяснялась истина.