Знание-сила, 2004 № 11 (929)

Сегодня, в очередную годовщину октябрьского переворота (или Великой Октябрьской социалистической революции—это уж как кому нравится), интересно вспомнить, как живой свидетель тех дней реагировал на происходящее, как, оставаясь историком, регистрировал свои наблюдения в дневнике. Замечательный русский историк Степан Борисович Веселовский был специалистом по российскому средневековью. А еще он был мыслящим, критичным, очень своеобразным человеком, умудрившимся работать и в сталинские времена, издавая труды без ссылок на марксизм-ленинизм. О нем в нашем журнале уже рассказывал Андрей Юрганов ("3-С", 2001, №11). Его наблюдения и мысли частично совпадали с известными записями Ивана Бунина об окаянных днях — но лишь частично...

В старинный Английский клуб на Тверской 25 февраля под вечер некто, резко открыв двери, сообщил громко и весело: "Господа, в Петербурге военный мятеж! Кажется, началось!"

Начиналась революция. Ее события известны, результат представлен, последствия окружают нас по сей день на каждом шагу. Но повседневная история революции не создана, не собраны воедино и не осмыслены свидетельства всех, кто имел силы и желание день за днем не только наблюдать события, но и размышлять о происходившем, сохраняя при этом свою волю и убеждения. Не все, однако, исчезло бесследно...

Специалист в области социально- экономической истории России, — как сказано было о С. Б. Веселовском в справочнике Академии наук, действительным членом которой он был, — хранил в домашнем архиве дневники с записями, сделанными в разное время, в том числе с подробными заметками о днях революции. К дневникам академик Веселовский относился как к документам, только поначалу никак не мог определить, что из происходящего он, историк событий, должен выделить, как найти некую "путеводную нить". В конце концов, он определил метод убедительный и пригодный для времени "смутного", неопределенного: "Задача историка не может состоять в том, чтобы рассказать, как это было, а в том, чтобы ясно изложить, как я себе представляю, как это было и почему я представляю именно так, а не иначе".

Улицы наполнены "рабочими, солдатами, дамами и девицами", городская Дума вся в движении, бегут люди в военной форме, появляются и спешат некие странные личности, сквозь толпу ведут арестованных полицейских. Царский поезд задержан, царь "под охраной", Государственная дума послала делегацию для переговоров об отречении.

Дневниковые записи Веселовского подтверждают: отречение царя встречено было равнодушно. "Старая власть, — признавал Веселовский без особого сожаления, — слетела, как призрак". "Она стала всем ненавистной". Отмечается, что, по слухам, "последней каплей, истощившей терпение, было нахождение документов по сношению царицы с Германией о сдаче Риги". Веселовский не пытался опровергнуть подобное. Он даже вывел закономерность: "Крайности сходятся. При старом строе симпатии крайних консервативных кругов были на стороне Германии. Такое же расположение к Германии открыто показывают теперь крайние левые".

Наступает лето 1917 года, время лозунгов, призывов, митингов и демонстраций. На фронте удивительно тихо. У фронта нет потребности в санитарных поездах: раненых не будет, "так как боев не будет".

"У нас отсутствует государственный, правовой и национальный смысл" — безжалостно отмечал Веселовский. "Министры-социалисты" не вызвали доверия, как и вся революционная интеллигенция. "Утомленный войной и продовольственной разрухой, изверившийся в свое правительство и свои силы, народ получил такую лошадиную дозу революционной интеллигенции, вырвавшейся из тюрем и ссылки, от которой не поздоровилось бы даже крепкому организму".

Русские социалисты — "это Хлестаковы революции". Самое скверное, что можно придумать: демократию воспринимали как беспорядок, анархию. "На пустом месте они представляют Россию как самую передовую демократию мира". Их государственная деятельность ограничивается бестолковыми фразами. Наблюдения Веселовского совпадают и с мыслями Бунина почти дословно. В "Окаянных днях" Бунин показал "торжество" такого рода свободы. "Меня в конце марта 1917 года чуть не убил солдат на Арбатской площади — за то, что позволил себе "свободу слова", послав к черту газету "Социал-демократ", которую навязывал мне газетчик".