Знание-сила, 2004 № 01 (919)

Ацтеки, давшие стручковому перцу название "чили", различали шесть степеней его жгучести. Однако научный способ определения жгучести перца впервые был разработан в 1912 году фармацевтом Уилбуром Сковиллом. Так, например, душистый перец имеет ноль единиц по этой шкале, а мексиканский хабаньеро — 300 тысяч единиц.

Перцы полезны для здоровья. В сыром перце больше витамина С, чем в апельсине или лимоне, а стручковый красный перец содержит почти 50 процентов рекомендуемого для ежедневного потребления витамина А.

В Таиланде установили, что капсаицин — вещество без запаха, которым определяется жгучесть перца, может снижать образование тромбов. Что же в перце такого, что заставляет его любителей блаженно реагировать, когда во рту все горит, глаза слезятся и нет возможности продохнуть? Дело, видимо, в том, что мозг реагирует на жжение. Когда капсаицин вступает в контакт с нервными окончаниями в полости рта, передатчики боли отправляют в мозг страшный сигнал: "Огонь!" Встревоженный мозг, считая, что телу наносится вред, выделяет эндорфины — естественные болеутоляющие средства. Но поскольку перец вреда не приносит, то откусить его можно еще не один раз. Мозг опять получит острый болевой сигнал и опять выбросит эндорфины. Это и приведет вас к состоянию легкой эйфории или, если можно так назвать, перечного кайфа. Недаром жители Южной Мексики говорят: "Когда ешь хабаньеро, то свою голову начинаешь ощущать отдельно от туловища".

Использованы материалы журнала "Bild der Wissenschaft")

Владимир Гаков

Суд длиною в полтысячелетия

Процесс этот тянется уже невыносимо долго: без малого пятьсот лет.

Судят не человека; кости подсудимого давно истлели, а молва бережно хранит все перипетии его осуждения и мученической смерти. С запозданием, но пришла посмертная реабилитация, — не зафиксированная никаким официальным судейским документом, она все-таки состоялась: в людских душах, в тех книгах, пьесах и фильмах, что запечатлели историю жизни и смерти "человека на все времена".

Однако все так же далек от завершения суд над его книгой. Над идеей, которая за минувшие полтысячелетия озаряла миллионы людей (хотя каждый и вычитывал в книге что-то свое). Томительно раскручивается маховик процесса; то верх берут защитники, то инициатива переходит к обвинению, вскрываются неожиданные обстоятельства "дела", отчего оно, казалось бы, почти законченное, вдруг переворачивается с ног на голову и предстает взору суда и присяжных в совершенно непредсказуемом качестве.

Что касается присутствующей в зале публики, то она всматривается в "обвиняемую", прокручивает в уме ее судьбу и в сотый, тысячный раз мучает себя вопросами, которым также не видно конца. Ну, хорошо, осудим — а далыие-то как жить без нее — без Утопии? Без идеала, мечты, без представления о лучшем будущем?

И как избежать соблазна следовать — ни приведи господи — этому образцу на практике?

Нет ответа. Хотя каждому из неспешно сменявших друг друга поколений временами казалось, что ответ найден...

Редкий политический трактат в истории оказывал столь мошное воздействие на ее ход. И столь же немногие на нашей памяти книги оставались так блистательно непоняты. Осужденный-то тшился рассказать о выстраданной мечте, чисто умозрительной идее счастья для всего человечества. А в книге прочитали — прямое руководство к действию. И действовали, заглядывая в сочинение мечтателя, как в справочное руководство.

Теперь вот судят книгу, как будто она виновата, что ее так пристрастно читали...

Во всяком случае, автор свято верил в исключительную благотворность своей мечты. А если и допускал иронические или вовсе уничижительные оговорки, то ведь ясно же, каких читателей имел при этом в виду: цензуру, власть предержащих, просто врагов и завистников. У него их хватало.

Впрочем, мечта сама была противоречивой, внутренне конфликтной. Таким был всю жизнь и автор, английский писатель Томас Мор. Хотя сам он считал, что жил на редкость цельно и достойно.

Родился будущий автор "Утопии" в 1478 году, в семье преуспевающего лондонского юриста. Тот выбился в люди без посторонней помощи, сделав недурную по тогдашним временам карьеру, но даже в порыве родительского самоослепления отец не предсказал бы своему отпрыску высоту, на которую вознесет того звезда удачи.

Поначалу была только удача — удача рождения, особенно ценная в цитадели родовых привилегий, в Англии. Принадлежа по своему происхождению к высшему слою городской буржуазии, Томас Мор попал в парламент еще юношей, что не было диковинкой в то время. Несколько "нетипичным" оказалось то, как молодой человек распорядился своей удачей. Он не последовал примеру праздных молодых лоботрясов из знатных семей, крепко "окопавшихся" в Вестминстере, а постарался как можно раньше заявить о себе.