Знание-сила, 2005 № 02 (932)

Продолжалось это недолго. Уже к середине девяностых, шаг за шагом узнавая саму себя, страна постепенно скатилась до разоблачений политиков и политики, а там и вовсе отвернулась от зеркала. Отвернулась потому, что не понравилось отражение. Говоря перестроечными терминами, не хватило гражданской честности признать себя в угрюмых, плохо одетых людях, которых в советские годы и за людей-то не очень считали.

Жизнь девяностых была тяжелой и напряженной. И экономически, и политически, и морально. Можно предположить, что сработал защитный механизм. Чтобы не усугублять тяготы настоящего, население попросту стало меньше читать. И в первую очередь - о своем не самом веселом прошлом.

Но ведь и без прошлого существовать невозможно. Значит, надо было его придумать. И тогда место реальной повседневности советских времен в общественном сознании стало вытесняться беззаботным ретро якобы прекрасной эпохи. Именно поэтому со второй половины девяностых непривычное культурное разнообразие сменилось модой на привычный имперский стиль тридцатых — сороковых. Начиная со "Старых песен о главном", кончая реанимацией советской киноклассики и парадной живописи. Вслед за виртуальным прошлым страна выбрала виртуальное настоящее.

Культ личности и его ужасы в считанные годы отошли на периферию общественного сознания. Над реализмом и трезвым отношением к себе, присущим человеку демократического общества, восторжествовал эскапизм. После короткой оттепели начался новый век.

Таким образом, к началу текущего десятилетия, когда и развернулась замечательная книжная серия "Повседневная жизнь", читательский интерес к повседневности в корне изменил свой характер. Повседневность перестала быть актуальным и насущным предметом. Теперь она волнует читателя только под углом интересных и занимательных фактов. Надо же, как ОНИ жили... "Они" вместо "мы" свидетельствует о значительном ослаблении рефлексии, этого показателя здоровой общественной психики. А серьезный анализ повседневной жизни, как ему и положено, переместился в науку.

Примеров исследовательского интереса к повседневности насчитывается немало. К ним можно отнести и проект Академии наук "История повседневности — неотъемлемая часть жизни общества". И выставку в Библиотеке иностранной литературы "История и история повседневности в изданиях Cambridge University Press". И летнюю школу "Провинциальная культура России: подходы и методы изучения истории повседневности", организованную Казанским государственным университетом. И конкурс журнала "Лицейское и гимназическое образование" "История повседневности: Человек в истории. Россия — XX в."...

Проводятся семинары и форумы, пишутся диссертации и доклады. Не удивлюсь, если в скором будущем появится и музей повседневности. Только все это уже мало волнует широкую аудиторию. Выйля на короткое время из архивов и научных библиотек, повседневность вернулась обратно.

Интерес к нормальной документалистике поддерживает, пожалуй, лишь фотография. По крайней мере, на выставки в Московский дом фотографии неизменно выстраиваются длинные очереди. В отличие от литературы и публицистики, фотографам еще удается, по завету Гоголя, "вызывать наружу всё, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца... выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!"

Интерес к быту, чужому и тем более своему, помимо прочего, — признак благосостояния общества, его высокой материальной культуры. Важно только не перепутать быт с традиционным народным укладом и идеологической нагрузкой, которая к нему прилагается. Я имею в виду концепцию опрощения, хождения в народ, лозунг "Назад в пещеры!", а в конечном счете вульгарное славянофильство. Тут история повседневности подменяется воинствующей этнографией.

Ангажированная повседневность — грозное оружие в чьих угодно руках Можно защищать ее от безликой казенщины и восхищаться ею, как символом цивилизации: отдельные квартиры, техника, мебель из ИКЕА... Или обличать повседневность, обвиняя ее в мещанстве, как это делали романтики шестидесятых годов: турпоходы против слоников на комоде. Можно вслед за Горьким говорить о свинцовых мерзостях русской жизни или подсчитывать потребительскую корзину...

Все это и представляет собой повседневную жизнь человечества. Корректнее, впрочем, не подгонять ее под уже готовую идеологию или концепцию, а рассматривать как частное и случайное. Как бесценный опыт выживания маленького человека в экстремальной российской действительности. А экстремальна она всегда, только всегда по-разному.