Знание-сила, 2005 № 12 (942)

Естественно, что, как и в 1917, победивший патернализм нуждался в идеологии, легитимизировавшей его власть. Тогда и явились на свет идеи российской сверхдержавности ("першего государствования", как тогда говорили) и "мессианского величия и призвания России". Те самые идеи, что так очаровали столетия спустя Достоевского и Бердяева.

Парадокс "поколения поротых"

Ошибется поэтому тот, кто подумает, что предложенная по завету Георгия Федотова "новая национальная схема" касается лишь прошлого страны. Ведь объясняет она и сегодняшнюю опасную двойственность культурной элиты России. Судя по возражениям моих московских собеседников, по-прежнему не отдают они себе отчета, что коренится она в губительном дуализме политической культуры, искалечившем историю страны и лежащем, как мы видели, в основе ее вековой трагедии. По-прежнему не готова, другими словами, нынешняя культурная элита России освободиться, в отличие от немецкой, от этого векового дуализма.

И выглядит все это странно. Если опричная элита, которая помогла Грозному царю совершить самодержавную революцию, отнявшую у России ее европейскую идентичность, понятия не имела, что ей самой предстояло сгореть в пламени этой революции, то ведь мы-то "поротые". Мы знаем, мы видели, что произошло с культурной элитой страны после 17- го года, революции, опять лишившей страну ее европейской идентичности, возвращенной ей Петром. Ни одной семьи, наверное, в стране не осталось, которую не обожгла бы эта трагедия.

И даже после всего мы по-прежнему не уверены, кому хотим наследовать — вольным дружинникам Древней Руси или ее холопам-страдникам? По-прежнему ищем хоть какие-нибудь, вплоть до климатических, предлоги, чтобы отречься от собственного европейского наследства? Или в лучшем случае ссылаемся на то, что новая государственность обязательно должна опираться на "национальные традиции России". Но на какую именно из этих традиций должна она опираться? Ведь и произвол власти, и холопство подданных — тоже национальная традиция России.

Последний шанс

И трагедия продолжается. Одно лишь простое соображение прошу не упускать из виду. Заключается оно в том, что даже тотальный террор разила самодержавия 1565-1572 годов оказался бессилен маргинализовать договорную, конституционную, европейскую традицию России. Так же, впрочем, как и цензурный террор Николая 1 1830-х, и кровавая вакханалия сталинского террора в 1930-х. Опять и опять, как мы видели, поднимала она голову в конституционных поколениях XVII, XVIII, XIX и, наконец, XX столетия, по-прежнему добиваясь гарантий от произвола власти.

Выходит, доказано во множестве жестоких исторических экспериментов, что речь здесь не о чем-то случайном, эфемерном, невесть откуда в Россию залетевшем, а напротив, о корневом, органическом. О чем-то, что и в огне тотального террора не сгорает, что в принципе не может сгореть, пока существует русский народ. Не может, потому что, вопреки "старому канону", Европа — внутри России.

Но холопская, патерналистская традиция тоже, конечно, внутри России. Только, в отличие от европейской, она не прошла через горнило испытаний, через которые прошла ее соперница. Ее не вырезали под корень, чтобы потом объявить несуществующей. Начиная с XVI века, она работала в условиях наибольшего благоприятствования. Мудрено ли, что когда прошел революционный и контрреволюционный шок, говоря словами Федотова, оказалась она сильнее европейской традиции? И все-таки не смогла окончательно ее сокрушить. Теперь, кажется, мы знаем, почему.

Это обстоятельство ставит перед нами совершенно неожиданный вопрос: а как, собственно, работают исторические традиции — не только в России, но повсюду?

Как они рождаются и при каких условиях умирают?

Как передаются из поколения в поколение? И вообще не фантазия ли они?

Все-таки четыре столетия — длинный перегон. Какую, собственно власть могут иметь над сегодняшними умами древние, порожденные совсем другой реальностью представления? Что мы об этом знаем?

Честно говоря, кроме самого факта, что они работают, практически ничего. Отчасти потому, что слишком долго эксплуатировался лишь один, самый очевидный, но и самый зловещий аспект — националистический, кровно-почвенный, приведший в конце концов к нацистской катастрофе в Германии. Но отчасти не знаем мы о них ничего и потому, что постмодернистская "революция", захлестнувшая в последние десятилетия социальные науки, ответила на националистические злоупотребления другой крайностью — нигилизмом. Большей частью исторические традиции, утверждали, в частности, историки школы "изобретенных традиций", — фантомы, обязанные своим происхождением живому воображению писателей и политиков XIX века. Фантомы?