Знание-сила, 2006 № 09 (951)

Нынешний учитель литературы оказывается перед грозным вызовом. Он сталкивается прежде всего с тем, что Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой их ученикам не интересны — потому что непонятны. Стихи Есенина или, допустим, Симонова им ближе и трогают их гораздо сильнее, чем стихи Пушкина. Язык классической русской литературы XIX века непрозрачен для сегодняшних молодых людей, они говорят и думают на другом языке. Вот эта проблема непрозрачности, невнятности самого языка классики (кстати, не только литературной — но и музыкальной, но и художественной!) для современного школьника, как и для его учителя, я думаю, основная в преподавании литературы.

Язык русской прозы, в значительной степени скалькированный Карамзиным с французского, стал языком ее золотого века, языком классики. Следующая языковая революция была связана с так называемым Серебряным веком. На этом новом языке, зазвучавшем в текстах Бальмонта Брюсова, Блока, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, создана советская классика: Платонов, Булгаков, Алексей Толстой, Паустовский, Федин. Потом, в пятидесятые-шестидесятые годы, в хрущевские и постхрущевские времена, произошла еще одна языковая мутация — сложился язык Трифонова, братьев Стругацких. Солженицына. А последний значительный сдвиг в языке связан уже с именами Пелевина, Пригова, Сорокина, Акунина. Схема, конечно, условная, язык меняется медленно и постепенно, чаще всего незаметно для его носителей — но, оглядываясь назад, можно его бытование все-таки разделить на некоторые эпохи, постепенно уходящие за горизонт «понятности».

Литературный язык с запозданием входит в национальную культуру настолько, чтобы стать языком, на котором нация думает и говорит без всяких ссылок на литературные образцы и источники. Когда я учился в школе, в середине 60-х, язык золотого века русской классики был нашим «почти родным» языком и потому был для нас еще прозрачен; чужой, непрозрачной и потому прямо не интересной оставалась для нас литература XVIII века: Ломоносов, Тредиаковский, Державин, Сумароков. Через пятьдесят лет современным молодым людям чужд, непонятен язык Тургенева, Толстого, Достоевского — золотого века российской классики. Смешно сказать, что Пушкин нуждается в переводе, — но это так, литератор в школе вынужден становиться переводчиком языка, на котором выражены чувства, мысли, надежды непонятных нашему молодому современнику людей. И никакое литературоведение здесь ни при чем, здесь скорее нужны начала герменевтики — науки понимания иной культуры.

А основной корпус школьного курса литературы составлен как раз из классики XIX века.

Простой пример, когда понимание текста — лишь иллюзия: «Господи, призри на смирение мое и труд мой» — вроде бы это приглашение посмотреть на мою скромность и работу, а на самом деле: «Господи, посмотри, как я унижен и страдаю...»

Известная история — англичане единственные из жителей Земли, для которых Шекспир чужд и непонятен, ибо его английский XVI века почти так же темен для них, как для нас — древнерусский язык автора «Слова о полку Игоревен.

И дети не понимают, зачем это все им нужно. Профессионально это понадобится слишком немногим. Просто чтобы стать образованным, просвещенным человеком? Прежде эта прекрасная задача имела важный социальный смысл: просвещенный человек получал шансы выдвинуться, войти в элиту общества. Сегодня этот социальный смысл почти полностью утрачен: просвещение, общая — не профессиональная — образованность практически никак не связана с шансами сделать карьеру.

Мы возвращаемся к разговору о цели школьного обучения — в данном случае литературы. И я по-прежнему считаю: лучшее, что может сделать учитель для своего ученика, — помочь ему стать самим собой, стать личностью. Применительно к литературе речь идет об очень важной веши — об овладении языком. Русским. Не только для того, чтобы грамотно писать, хотя это тоже далеко не лишнее. А прежде всего, чтобы стать счастливым и прожить богатую жизнь.

Человек, обходящийся 150 словами, из которых 120 ненормативные, любое чувство будет испытывать как отвратительное и похабное, вся жизнь его будет такая, и она будет ужасна. Язык — не только для того, чтобы сообщать свои мысли другим, но прежде всего для того, чтобы сообщать самому себе, что с тобой происходит. Какое дашь чувству имя, такое оно и будет. Не дашь имени, потому что его не знаешь, — смутное ощущение не станет чувством вообще.

Человек, свободный внутри себя от ненормативной лексики, у которого в запасе 15-20 тысяч слов, способен назвать, то есть опознать и переживать массу оттенков чувств — от ярости и горя до радости, восхищения, вдохновения. Этими словами он строит свою биографию, описывает ими себя для себя, окружающих, все, что происходит, мир видит другим и себя в нем другим. У него могут быть любые темперамент, здоровье, конституция, убеждения — в любом случае жизнь его будет богата настолько, насколько велик его внутренний мир, а он состоит из слов!