Знание-сила, 2006 № 11 (953)

С советской властью у Лихачева были отношения хоть и устроенные, но сложные и не без взаимной натянутости. Одно время его даже преследовали — довольно неявно, на уровне упорного неизбирания в академики: выдвигался много раз и был избран только в 1970-м; долго не выпускали никуда, кроме братской Болгарии; избили в подъезде — уже весьма пожилого, чуть не подожгли квартиру — это тоже приписывается проискам властей. То, что он при этом печатался огромными тиражами и получал награды и Государственные премии, не делало Лихачева в глазах соотечественников человеком власти: это воспринимали как законное следствие его несомненных научных заслуг.

Д.С. Лихачев. 1931 г.

Русский интеллигент как совокупность ожиданий

Разгадка "феномена Лихачева" и в том, что он совпал с определенным культурным типом, для которого в русской культуре заготовлены очень серьезные, очень значимые ожидания. Лихачев "считывался" как текст со многими смыслами — с попутным "вчитыванием" ожидаемого.

Есть устойчивые представления о признаках, которыми должен обладать человек такого типа. Это — тин "русского интеллигента": сложный смысловой комплекс со сложной историей. Лихачев очень вписался в представления (в том числе и в собственные, которым старался соответствовать) о том, каким должен быть "русский интеллигент" и что он должен делать.

Душевные качества в этом смысловом комплексе явно доминируют над интеллектуальными. И ум, и образованность тут — лишь условия для "подлинной интеллигентности", да и не главные. (Вспомним дискуссии об интеллигентности в периодике 70-х, когда считалось возможным и непротиворечивым говорить, например, об "интеллигентном крестьянине"). "Интеллигент" в такой интерпретации — прежде всего человек с "умным сердцем", с тонкой душой, сдержанный, мягкий, вежливый, да не формально, а в силу искреннего желания понять собеседника. "Интеллигент" и "интеллигентность" к концу XX века мыслились как категории, прежде всего (едва ли уже не исключительно!) этические.

Естественно, что от людей с интеллектуальными профессиями ожидалось (даже требовалось) занятие этически значимых позиций. Другие лидеры поздних 80-х тоже были интеллектуалами.

И.М. Андреевский (Андреев), преподаватель в школе Лентовской, руководитель кружка "Художественно-литературная, философская и научная академия"

Проповедник

Лихачева не раз называли "проповедником": куда более точно, чем, может быть, подозревали те, кто так говорил. По типу деятельности он был именно проповедником, причем с неизменной (думается, осознанной) памятью об изначальной принадлежности этого слова к религиозному лексикону.

Лихачев не проблематизировал стереотипов. Своей аудитории он сообщал не что-то радикально- (тем более, избави Боже, скандально-) новое, а вещи, принятые и освоенные научной мыслью его времени, даже академичные. Подлинная новизна скандальна и неудобна, для большинства уж точно. Проповедь же академика Лихачева подтверждала ожидания. Он не будоражил — успокаивал. Его роль в культуре тех лет была, можно сказать, терапевтической.

Он не задавал вопросов, не заставлял их ставить: он на них отвечал.

Прежде всего, на "главный" с середины XIX века русский вопрос: как жить, "что делать" — к 80-м он стал уже очень насущным. В качестве ответа Лихачев предлагал простые вещи: любить родину, почитать созданные ее народом в прошлом культурные ценности...

Задача проповедника — укрепление своих слушателей на незыблемых основаниях, почитаемых скорее вечными. Ценности, которые проповедовал Лихачев, и он, и его слушатели рассматривали как вполне вечные. Культурная программа русского интеллигента конца XIX — начала XX века с характерными лля нее представлениями о правилах поведения, о чести, об иерархии предпочтений рассматривалась как ценностный кодекс едва ли не на все времена. Филолог Лихачев оказывался проводником прямо в вечность — тем, чем испокон веков были священники и чем в Советском Союзе конца 80-х они быть еще явно не могли. А потребность в вечном чувствовалась.

Корни учительства: литератор

В "феномене Лихачева" сказалось большое уважение к науке: традиционное для советского общества вообще, для позднесоветского — в частности (вспомним хотя бы безоглядную, оптимистическую веру 60-х в науку, в ее возможности устройства мира — в 80-е многие прекрасно ее помнили как личное переживание). Перестав доверять идеологии, науке еще верили: она "честнее". Казалось: ученый- профессионал (особенно гуманитарий, особенно такой старый, интеллигентный) лучше идеолога понимает устройство дел человеческих.

На стороне Лихачева-проповедника стояла и куда более мощная традиция.