Знание-сила, 2009 № 06 (984)

Говоря о гуманитарных науках, я имею в виду по преимуществу историю, литературу, философию, до некоторой степени — языкознание, этнографию и ряд других дисциплин, вынося в особый раздел экономику, социологию, политологию и так далее, там немного иная ситуация. Сколько я себя помню, в нашем обществе существует устойчивое мнение, что науками эти дисциплины не являются прежде всего потому, что они не перспективны, а ретроспективны: повернуты вспять, не включают в себя эксперимента и ничего не прогнозируют, изучая лишь то, что уже миновало или то, что есть сегодня.

Эти мнения отчасти справедливы, хотя все же судить о том, что такое наука, а что — не наука, не совсем наука или недонаука, я бы поостерегся, поскольку само представление о науке размыто, а общепринятых определений не существует. Сама гуманитаристика к нашему времени, кажется, внутренне согласилась со своей «недонаучностью», приняв стыдливый псевдоним «гуманитарного знания». Это вроде бы наука, но не совсем, не очень, просто «знание». Ну, Господь с ним, пусть будет «гуманитарное знание».

Однако, как ее ни назови, «знанием» или «наукой», она все равно должна быть отнесена к области так называемых фундаментальных дисциплин. В этом нет «мании величия» — речь не идет о чем-то основательном и фундаментальном в обыденном смысле слова. Просто так обозначаются науки теоретические, направленные исключительно на вырабатывание и отлаживание познавательных механизмов в том поле знания, в котором они работают, и не ставящие перед собой никаких целей, кроме познавательных. Фундаментальные дисциплины противостоят прикладным, имеющим непосредственное, практическое применение. Отсюда, кстати, не следует, что имеются в виду только чистые умозрения, противопоставленные конкретным разработкам. Конкретные разработки вместе с включенными в них эмпирическими исследованиями тоже входят в комплекс фундаментальных наук, без них никакая фундаментальная наука существовать не может.

При этом существуют сложные «цепочки» зависимостей. Если задать ученому вопрос, зачем производится тот или иной конкретный анализ, он часто не сможет на это ответить или ответит расплывчато. Честный ответ будет таким: «Потому что это интересно» или «Потому что здесь в поле знания есть лакуна — некоторая недостаточность».

Однако на самом деле каждая конкретная разработка такого рода ведёт к следующей конкретной разработке, имеющей свой смысл, и так далее. Такими цепочками зависимостей, в сущности, прошито все научное знание: без предшествующих фаз невозможна финальная фаза, которая часто уже имеет прямое отношение к практике. Можно посетовать на склонность ученых удовлетворять свое любопытство за казенный и счет, не пользуясь никаким компасом, кроме чистой любознательности, но придумать какую-то другую лоцию, чтобы спланировать работу, в гуманитарных науках не удается. Никто, кроме самого научного сообщества, не способен решить, чем именно следует заниматься. Для этого нужно обладать соответствующей компетенцией, а она есть только у самих представителей этого сообщества.

Все, кто так или иначе связан с финансированием науки, предпочитают финансировать эту последнюю фазу, считая, что в ней-то и заключен главный смысл. Это большая ошибка — ровным счетом такая же, как если бы мы в проекте «вытаскивание репки» финансировали только мышку, а предшествующие «разработки» дедки, бабки, внучки и Жучки считали необязательными, во всяком случае, недостойными того, чтобы их оплачивать. К сожалению, на практике дело обстоит именно так.

Здесь тоже есть и пробы, и ошибки, потому что сплошь и рядом рассматриваются вещи, перспективы которых неясны. И все-таки у нас нет иного побуждения и плана, кроме стремления, если угодно, к объективному описанию своего предметного поля: фактов, сущностей, закономерности, структурной организации предмета. То есть, выражаясь высокопарно, стремления к познанию истины, каким бы суровым испытанием ни подвергались оба эти слова — и «познание», и «истина». Я все-таки склонен говорить именно так, вопреки постмодернистской критике, которая в научном дискурсе видит всего лишь «риторическую стратегию», в научной деятельности — корпоративные амбиции.

Обратимся теперь к культурологии вообще и к народной культуре в частности. Насколько культура проницаема для научных исследований? Пока никто еще не доказал, что предмет, который можно называть культурным текстом, менее проницаем для научного (и даже достаточно точного) описания, чем предметы изучения естественных наук.

Никто не доказал, что с физиологической точки зрения человек может быть изучен, а с культурной — нет. Это — предрассудок. Качества объекта изучения здесь несколько иные, но все-таки существуют неплохие результаты, даже претендующие на известную точность. В этом плане, я думаю, гуманитарные науки принципиально не отличаются от естественных, хотя, вообще говоря, само это разделение наук мне представляется устаревшим и очень не точным. По-моему, поле знания структурируется гораздо более сложным и причудливым образом.