Знание-сила, 2009 № 09 (987)

— Прощай, до осени. Нет, нет, до свиданья. до осени.

Это были его последние слова. Больше мне никогда не суждено было услышать его голоса.

Можно не сомневаться: цитированные выше строки болью отзовутся в сердце любого, даже и не слишком впечатлительного человека. Ведь трагические события того времени так или иначе вторглись в жизнь едва ли не каждой советской семьи. Тем поразительнее факт: во всем, что касается Милия Достоевского, в воспоминаниях его жены нет ни одного слова правды!

Сейчас можно с уверенностью утверждать, что Евгения Достоевская никогда и не ездила в далекий Мариинск на свидание с мужем. Да ведь Милий Федорович и не подвергался осенью 1936 года никакому аресту! Ибо в это время находился в абсолютно другом месте и в других обстоятельствах. Больше того, есть основания полагать, что он уже много лет не поддерживал с бывшей женой никакого общения и вряд ли мог обрадоваться встрече с ней, где бы она ни состоялась. И уж совсем возмутительное: мемуаристка не имела никакого права подписывать свои воспоминания столь громким литературным именем! Впрочем, для того чтобы распутать эту историю, нам придется обратиться к событиям более раннего времени.

Зимой 1913 года двадцативосьмилетнего Милия Федоровича Достоевского, незадолго перед тем окончившего Московский археологический институт и специальные классы Лазаревского института и посвятившего себя изучению истории и искусства Востока, подстерегает тяжелый удар. О том, что же произошло, можно узнать из его письма лета 1914 года к двоюродному дяде — Андрею Андреевичу Достоевскому (ныне хранящемуся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки):

Дорогой дядя Андрюша! (Ты, вероятно, удивишься, получив письмо от меня.) Прости, пожалуйста, что отнимаю от тебя время и обращаюсь к тебе на «ты», но я, насколько помнится, от тебя же получил разрешение <на это>.

От Андрюши Рыкачева или от моей сестры Тани ты, вероятно, уже знаешь о моей тяжелой болезни, постигшей меня 1,5 года назад. Дело в том, что у меня на нервной почве совершенно отнялись ноги, и я одно время совершенно ли шился возможности передвигаться. Теперь здоровье мое значительно окрепло, и я имею возможность, хотя и с грехом пополам, передвигаться. Заболев в Персии, я, конечно, должен был выйти в отставку; когда я поправился, начались заботы о приискании работы; счастье улыбнулось: я начал заниматься научнолитературным трудом и пристроился в редакции вновь открывшегося художественного журнала «Баяна». Здесь я успел напечатать всего одну работу о восточнъа искусствах в № 3; набрана была и другая моя работа, посвященная китайской живописи, но вспыхнула война, и всю редакцию прикрыли. Теперь я снова без работы и без денег. Ума не приложу, что делать. <…> Пока можно было жить, я жил и не обращался к родственникам за помощью, ибо знаю и вполне понимаю, как это утомительно и тяжело. Но с войной и закрытием «Баяна» жить стало невозможно. <…> Сейчас, несмотря на настоятельную необходимость, я совершенно отбросил даже самую мысль о лечении, так как в недалеком будущем <мне> абсолютно нечего будет есть. Заработка нет, а на службу, хотя бы временную, поступить я не в состоянии, ибо больного никто не возьмет, когда есть сотни здоровых.